Старик смолк. Пьер не смел вздохнуть. Было непонятно, относилась ли последняя фраза к тексту или была обращена толкователем непосредственно к нему. И это было еще самое малое, чего он не понимал. Он осмелился набрать в грудь воздуха. Раввин благожелательно взглянул на него. Стеснение Пьера улетучилось, и он стал задавать вопросы.
— А что сталось сэтим изумрудом свыгравированным на нем текстом?
— Он исчез! Многочисленны возникшие вокруг него легенды. По одной из них, некий монах поместил его в конструкцию в форме пирамиды, охраняемую орлами. Но тот вновь исчез. А текст Гермеса Триждывеличайшего дошел до нас благодаря переводу на арабский.
— Добавляет ли что-нибудь к нему рисунок, обнаруженный у Тициана?
— Тому, кто сумеет его расшифровать, он поведает, что к Изумрудной скрижали его приведут животные. Ищите ворона, лебедя, птицу-феникс, пеликана, павлина, орла и льва!
— А имеют ли отношение к этой скрижали те пять картинок, которые я вам принес?
Эрудит поднес к глазам два обрывка, которые видел впервые. Брови его сошлись у переносья.
— Любопытно, — пробормотал он.
Парижанин молча дожидался, пока каббалист пояснит свою мысль.
— Сразу вслед за племянником Чезаре меня навестил еще один человек, точно с такими же рисунками. — Он немного помолчал. — Все расспрашивал меня по поводу этих пяти изображений и какое отношение они имеют к Венеции.
— А почему к Венеции? — удивился Пьер. — Ведь фреска, послужившая оригиналом, в Париже!
— Знаю. Но он все настаивал: не напоминают ли мне крылатый лев, два ангела и три животных чего-то в Венеции? От меня он ушел скорее разозленный, чем разочарованный, с досады скомкав свою бумажку.
Ясно одно: тут сам черт не разберется. Карлик признался, что изготовил семь копий с рисунков Фламеля. Таким образом, вместе с рисунками самой Атики два года назад было восемь копий. Та копия, что принадлежала Тициану, и та, что лежала под ковром у Мустафы, были в их руках. Входила ли в число этих восьми та копия, которой потрясал перед раввином незнакомец, или же в городе циркулировала и девятая? Сам собой напрашивался вопрос, кто был гостем раввина.
— Сие мне неведомо, — отвечал Соломон Леви на вопрос Пьера. — Он не назвался. Из того факта, что за советом он обратился ко мне, я сделал вывод, что он иудей. Он изъяснялся на итальянском с легким иберийским акцентом. И все же из разговора с ним я понял, что прибыл он из Константинополя, по суше. Странный такой. Я бы сказал, гражданин мира.
Все это весьма озадачило Пьера. Они помолчали.
— Знаешь, возможно, потому, что твой друг в то утро отыскал имя, после ухода этого странного человека я подумал: а не Бени Израэль ли это?
Жоао эль Рибейра, он же Ари Бени Израэль, вернулся в Венецию! У Пьера голова пошла кругом. Что могло его побудить к этому? Разве что весть о кончине Тициана распространилась далеко за пределы Венеции? Со всеми бесчисленными отклонениями, поворотами и новыми фактами дело что ни день запутывалось все больше. Пытаясь выбраться из лабиринта гипотез, парижанин заработал мигрень. «Перед тем как навестить Олимпию, так похожую на Лизетту, схожу-ка я к Чезаре, может, найдется что-нибудь от мигрени, да и передохнуть часок не мешает». Стоило Пьеру, оказаться за воротами гетто и ступить на улицу Раббья, как он услышал шум и брань. Виски и без того раскалывались от боли. Он мучительно оторвался от своих дум и уставился на представшее его глазам зрелище. Посреди узкой улочки дрались какие-то люди. За ними стояла повозка, доверху груженная почерневшими, раздувшимися и окоченевшими трупами. «Крючники», — подумал Пьер, но то ли потому, что голова трещала, то ли в силу некой несуразности происходящего, только он не сразу взял в толк, из-за чего катаются по земле и награждают друг друга тумаками эти люди. Он остановился и с минуту наблюдал за происходящим. По стонам, иканию и вялости одного из участников потасовки он догадался, что тот пребывает в агонии, и немудрено — каждый день вплотную соприкасаться с заразой не могло пройти даром. Видимо, предсмертные муки застали несчастного врасплох прямо посреди улицы, за работой. Вскоре его телу предстояло отправиться вслед за другими, которые он своими собственными руками грузил на повозку. Вместо того чтобы как-то облегчить его страдания, два его приятеля затеяли драку из-за того, что в их глазах имело большую ценность, чем сострадание: из-за его перчаток. Это были толстые просмоленные перчатки, иллюзорная защита от победительницы-чумы. Тошнота подступила к горлу Пьера, он развернулся и бросился прочь.
Не останавливаясь и не переводя дух, добежал он до Пресвятой Девы Прекрасной. Площадь с церковью, ставшие ему такими родными, несколько успокоили его. Усталым шагом обошел он церковь, собираясь рухнуть, как только войдет в дом, и вдруг глазам его предстало нечто, заставившее его подскочить от ужаса и закричать. На двери дома Песо-Мануция была прибита живая ворона: крылья ее были расправлены, она напоминала черный крест. Переполненный отвращения, перепуганный Пьер отошел на середину площади. Невольный возглас, вырвавшийся у него при виде страшного зрелища, потревожил хозяина дома. Дядя с Занни на плече выглянул в окно первого этажа. Не в силах выдавить ни звука, Пьер указал пальцем на входную дверь. Однако вовсе не вид черной птицы заставил замяукать с неистовой силой кота. Чезаре инстинктивно охватил взглядом пространство за спиной юноши, включающее в себя мост и Рецептурную набережную за ним. Молния сверкнула в расширенных зрачках доктора. У Занни шерсть встала дыбом, Чезаре завопил:
— Пьер, за тобой!.. Бешеный пес!
В тот же миг француз услышал за спиной злобное рычание, втянул голову в плечи, упал на бок и покатился по пыли.
Глава 13
Прочтя записку, Виргилий и Мариетта побледнели. Она была без подписи. А на воске, которым ее скрепили, не было оттиснуто ничьей печати. В верхней части листа красовался силуэт льва святого Марка: крылатого, с опущенным хвостом, одной ногой стоящего на открытой книге, где было написано:
— Откуда у тебя это?
Мальчишка — в лохмотьях, нечесаный, с черными ногтями — переминался с ноги на ногу и молчал, словно язык проглотил. Властный тон Мариетты заставил его пойти на уступку, а несколько су, подаренных Виргилием, полностью сломили упрямое нежелание говорить. На диалекте, который для Виргилия звучал как тарабарщина, гонец признался, что прибыл из Мурано. Но когда Мариетта принялась настаивать на описании человека, подославшего его к ним, мальчишка испугался и бросился наутек. Полученной информации, однако, хватило, чтобы направить подозрения по определенному следу. Тинторетта, загибая пальцы на руке, сделала следующие выводы:
