реальной жизнью, о которой давно забыл, с ее изнанкой, горячей и мутной, с грязью и кровью, с изнанкой, подстилающей все без исключения в человеке. И он не мог иначе, он должен был пройти на этот раз все до конца, здесь он отступать не хотел и не мог. И, оставшись наедине с Сергеем Романовичем, вопреки всем инструкциям, правилам и здравому смыслу, и даже лично убедившись, что они действительно одни, втайне гордясь собой, Брежнев заставил себя окончательно сосредоточиться. Гость все так же стоял у двери — как его ввели, остановили, так он и остался, пока хозяин устраивался, что то приказывал и о чем то вполголоса говорил Казьмину, и при этом даже раздраженно повысил голос. Гостя, которого перед этим спешно вымыли, постригли, выбрили, одели с ног до головы, подобрав ему приличный костюм, происходящее не интересовало, он уже был по другую сторону черты. Хотя он все видел и слышал, он видел и слышал как то по особому. Душой он еще не отошел от отца Арсения и все время ощущал его присутствие рядом и даже иногда с легкой извиняющейся улыбкой оглядывался, и ему было безразлично, в яви ли было или в бреду их свидание, — оно было, и в этом он не сомневался.
В просторном, слегка затемненном помещении были всего лишь стол и два кресла, они стояли в хорошо освещаемом месте. И в глубине своего сознания, продолжавшего как бы автоматически отмечать и фиксировать происходящее, Сергей Романович, сам того не желая, не упускал ни одной мелочи. Он ожидал всего что угодно, но только не этого, и почувствовал удивление.
— Проходи, садись, — услышал он медленный голос хозяина и увидел его рядом. — Проходи, проходи, ты, вероятно, очень недоволен…
— Отчего же, совсем нет… Правда, несколько удивлен, — ответил Сергей Романович вежливо, даже изобразивши улыбку, прошел и сел на указанное место и опять растянул губы в легкой улыбке — хозяин от этого несколько замешкался, поправил галстук и натужно кашлянул. — Я даже предполагал нечто подобное, только, конечно, не встречу с вами лично, — продолжал невольный гость, словно пытаясь окончательно убедить хозяина, и тот с готовностью несколько раз кивнул.
— Вот как, это хоро ошо, — протянул он, наконец усаживаясь на свое место и выкладывая на стол пачку сигарет и спички. — Ты не возражаешь, если я закурю?
— Кури, — неожиданно разрешил Сергей Романович и насмешливо прищурился. — Угостишь — я тоже подымлю…
— Пожалуйста, кури, — обрадовался хозяин, решивший не замечать ничего грубого и обидного и придвигая необычному своему гостю сигареты и спички, и пока тот жадно закуривал, с затаенным интересом разглядывал его строгое красивое лицо; в какой то момент их глаза встретились, и Леониду Ильичу показалось, что во взгляде его молодого соперника промелькнула именно насмешка, но затем сразу же сменившаяся жалостью. Тут Леонид Ильич оторопел, возмутился и, маскируя свою неуверенность, поспешил закурить; он не хотел и не мог быть жалким, не имел на это права, и подумал, что он зря настоял на этой встрече, пожалуй, он переоценил себя, и теперь надо соответствовать, хотя в то же время он безошибочно чувствовал, что эта встреча для него была необходима; он должен был пройти через это горнило и очиститься прежде всего ради самого себя; он сейчас даже гордился собой, он пренебрег всеми дурацкими правилами и поступил по совести, — тихо, тихо, тихо, сказал себе Леонид Ильич, чувствуя, как в нем вновь поднимается еще одна волна неожиданной зависти к своему молодому удачливому сопернику.
Усилием воли заставив себя усмехнуться и намекая на некую, теперь уже нерасторжимую связь между ними, он сказал:
— Ну, свояк, давай забудем всякие тонкости, посидим, поговорим, как два мужика. — Тут он почти машинально нажал кнопку звонка и бросил тотчас вошедшему помощнику: — Чайку нам и по рюмке… да, да, лучше коньяку… а? — вопросительно взглянул он на своего гостя, и тот согласно кивнул.
— Ну, свояк, вот уж и вправду по царски! — одобряя, сказал Сергей Романович, и его худое подвижное лицо начало слегка разгораться, из него ушло холодное напряжение, но глаза стали еще более глубокими, какими то втягивающими и как бы прощающими, и Леонид Ильич, приглашая гостя выпить, несколько замешкался. Он ощутил себя странно непривычно, каким то совершенно незащищенным — перед ним был человек, уже переступивший за черту жизни, он и смотрел сейчас именно так и, находясь в недосягаемости, жалел; да, да, хозяин вновь почувствовал именно жалость к себе со стороны своего гостя и, стараясь не поддаваться нехорошему чувству, взял рюмку, приподнял ее, кивнул, приглашая гостя последовать своему примеру, и они выпили.
И все таки пересилить себя до конца хозяин не смог.
— Значит, свояк, ты вор? — не удержавшись, спросил он с грубоватой приветливостью и, встретив понимающий взгляд гостя, хотевшего что то сказать, махнул рукой. — Подожди, подожди… Вот все бумаги и документы. — Он положил ладонь на несколько аккуратно сложенных в стопку папок перед собой. — Черным по белому начертано…
— Нет, свояк, я не вор, что ты! — услышал Леонид Ильич спокойный и мягкий голос и насторожился еще больше. — Я просто иногда пытался исправить явную несправедливость. Нельзя же так, чтобы одни пухли от жиру, а другие не имели бы в жизни даже самых примитивных радостей. Согласись сам, это никуда не годится. Я просто по своей натуре русский человек, и мне всегда было обидно за русскую неустроенность и какую то обреченность. А кто имел право приговорить к небытию целый народ? Уж конечно ни Маркс, ни Ленин, ни ты, уважаемый свояк, на это никем никогда не уполномачивались, не правда ли?
Тут в глазах хозяина зажегся острый огонек — вспыхнул и пропал; теперь становилось яснее, на какой почве сошлись Ксения и этот московский хлыщ…
— Смотри ка, каков гусь лапчатый, мой благоприобретенный своячок! — воскликнул, покачав головой, Леонид Ильич и от изумления тотчас потребовал еще по рюмке коньяку и, подождав, пока за официанткой закроется дверь, пригнулся над столом, понижая голос. — Ты, надо думать, умный человек, иначе она не заинтересовалась бы тобой… почему же ты говоришь какие то мещанские глупости? Неужели ты в одиночку, будь ты хоть семи пядей во лбу, думал справиться с целой системой, которую совершенствовали тысячелетиями? Ты меня разочаровываешь, уважаемый свояк.
— Что ты, я ничего такого не хотел, — ответил гость, тихо и светло улыбаясь, как улыбаются расшалившемуся ребенку. — Знаешь, мне хотелось и нравилось это делать, и тут уж ничего не попишешь. Но ведь не затем меня сюда привезли, тебе, очевидно, не так просто было встретиться со мной. Что то важное тебя заставило.
— Да, — сказал Леонид Ильич, на глазах старея. — Хотя и то, о чем я тебя спрашивал, мне нужно было знать. У меня такая служба, мне многие говорят об одном по разному, ведь и про тебя я могу узнать правду только, пожалуй, от тебя самого. Так что здесь все понятно… Да и куда тебе торопиться? Сиди, отдыхай, завтра такого уже не будет, — сказал Леонид Ильич с неожиданной тоской.
— Я знаю, такое не повторяется никогда, — спокойно согласился гость, и его затуманившийся взгляд ушел куда то мимо своего высокого собеседника, прошивая массивные стены и останавливаясь где то в только одному ему ведомом пространстве. — Было бы странно, если бы такое повторялось…
— Значит, я прав в своих предположениях, когда думал о тебе, — сказал Леонид Ильич. — Ты, очевидно, еще и помогал сумасбродным русским патриотам, как они сами себя величают? Придумали черт знает какую ахинею… Ну, этим, как они там себя называли… Мне говорили… да… перечисляли даже известных людей. Воззвания против власти сочиняют… Помогал ведь?
— Чепуха, свояк, никого из таких людей я не знал и не знаю, — быстро сказал Сергей Романович. — С какой стати? Я человек свободный, летал где хотел и как хотел.
— Скажи, Горелов, ты вот говоришь, летал где хотел, — вновь заговорил Леонид Ильич и выжидательно прищурился. — А ты Бога хоть где нибудь встретил, ну хоть на один миг? Ведь если ты не признаешь земных установлений, должен ты хоть чем нибудь руководствоваться?
Гость быстро взглянул и вновь отвел глаза и долго молчал; хозяин, все так же прищурившись, терпеливо ждал.
— Ты, свояк, спроси об этом, если сможешь отыскать его, у отца Арсения, — сказал наконец Сергей Романович, и судорога перехватила его горло. — Есть такой человек… Если очень захочешь, найти его будет можно, хотя и трудно. Такой странник, бродяга. Бродит, бродит из конца в конец… все о нас, грешных, знает. Мне почему то кажется, что он захочет с тобой потолковать. А вот ты, пожалуй, и не захочешь. У тебя в жизни, очевидно, немало такого, о чем бы ты хотел навсегда забыть…
— Зачем же нам с самого начала браниться, — недовольно сказал Леонид Ильич. — Такого у каждого немало, о чем хотелось бы забыть, только не забывается. Я вроде бы уже слышал о таком. Да, именно отец
