обитого сафьяном диска, противника в плечо, сверху вниз. Острие сабли вошло аккурат между воротом халата и железной пластиной науша, ноги вотяка мгновенно подогнулись. И снова боярин повернулся на правую сторону, от всей души, с оттягом рубанув поперек спины станичника, вскинувшего щит против Трифона, покосился влево – с той стороны опасности пока нет, скрестил клинки еще с одним врагом. Тот, узкоглазый и оскалившийся желтыми зубами, пытался пронзить кривым клинком грудь коня, но боярин успел подбить его саблю снизу вверх, а потом обратным движением со всей силы рубанул по ребрам под подмышкой. В воду потекла кровь. Вотяк прижал руку с саблей к раненому боку, попятился, упал на спину, поплыл…
На протяжении всей скоротечной сечи кони русского отряда продолжали, постепенно теряя разбег, двигаться вперед, и теперь уже стояли по брюхо в воде. Река давила, сносила, замедляла движение загнанных едва ли не на самую стремнину вотяков, и те уже не помышляли о сопротивлении, пытаясь кто перебраться на противоположный берег, кто убежать вниз по течению.
«Примерно сотню первым ударом стоптали, – мысленно прикинул Илья Федотович, – еще столько же порубили. Остальные по одному разбежались, от них пока мест опасности можно не ждать».
– Назад, на берег! – крикнул он соратникам, многие из которых излишне увлеклись преследованием и избиением побежденных. – К бою! Ур-ра-а! Ур-ра-а!
Древний боевой клич привлек внимание ратников, они стали поворачивать лошадей, возвращаться к брошенным после первого удара рогатинам, собираться на открытой поляне между сосняком и окровавленным берегом, с которого неслись жалобные стоны.
Нанизанный первым вотяк уже не дышал, продолжая, однако, крепко сжимать побелевшими пальцами рогатину возле наконечника. Илья Федотович остановил коня рядом, наклонился, ухватился за ратовище и резко выпрямился, освобождая оружие. Мертвец выгнулся дугой, неожиданно широко раскрыл глаза и сделал хриплый вздох – но жизнь все равно не вернулась в истерзанное тело, и мгновением спустя оно сползло с рогатины, бессильно раскинув руки в стороны. Боярин Умильный дернул правой рукой, попытавшись перекреститься, но та оказалась занята и он просто отвернулся, подъезжая к своей небольшой рати.
Отсюда ратники видели почти весь обоз, вытянувшийся вдоль дороги: десятки и десятки телег, привязанные к ним по сторонам смерды в длинных белых рубахах, женщины. Молодых девок и детей вотяки посадили на повозки, дабы товар не попортить – чтобы не исхудали, ноги не стоптали, не ободрались, спотыкаясь на кочках или о камни.
Впрочем, скарба у станичников тоже хватало. Грудами возвышались перевязанные веревками сундуки, узлы с тряпьем, поблескивали округлыми боками самовары, торчали края медных и латунных блюд, ножки кубков. Видать, на совесть потрудились гости незваные. Не только смердов вытрясти смогли, но и купцов, мастеровых зажиточных. А то и усадьбу чью-то разорили.
Вотяки скакали вдоль обоза с копьями наперевес, собираясь перед первой телегой, всего в паре десятков саженей от боярина Умильного, конь которого переступал во главе кованой рати. Воины русские и вотские смотрели друг на друга в упор, глаза в глаза, с неистребимой злостью и яростью. Одни видели перед собой грабителей и насильников, разоривших их дома. Другие – татей, желающих лишить их законной добычи. И всем было ясно, что в этот раз с поля боя не побежит никто. Потому, что каждому из сжимающих оружие людей было что защищать.
Вотяки не атаковали, ожидая, пока все воины не соберутся в один кулак. Илья Федотович тоже не торопился, выгадывая лишние мгновения отдыха для только что вышедших из сечи соратников. Метать стрелы на таком расстоянии враги не могли. Чтобы взяться за лук – копья к стремени поставить надо, щит за спину закинуть или к седлу прицепить. А в двух десятках саженей схватиться за них, коли враг ударить решится, снова не успеешь. Порубят в момент, луком от сабли не отмахнешься.
Между тем станичники перестраивались. Вперед выдвигались те, кто имел хороший кованый доспех – панцирную кольчугу, куяк, байдану или хотя бы невесть как попавшую в приуральские земли кирасу. Те, чьего богатства хватало только на тегиляй, стеганый халат или кожаную куртку с нашитыми на нее кусками старой кольчуги отступали назад, чтобы вступить в бой, когда плотный строй врага будет расколот и сеча рассыплется на отдельные стычки. Числом станичники уже не прибавлялись, и стало ясно, что кованой рати противостоит не более двух сотен всадников. Правда – стоящих в общем строю и готовых к битве. Витязи тоже сбивались в единое целое. Справа к Илье Федотовичу прижался Трифон, серые глаза которого азартно блестели, слева притиснулся тяжело дышащий Касьян.
– С нами Бог, братья! – опустил рогатину Умильный. – Не пощадим живота своего, не посрамим земли русской! Ур-ра-а-а!
Он дал шпоры – со стороны вотяков так же послышались гортанные выкрики, опустился частокол копий, тревожно заржали и начали разгоняться кони. Десять саженей, пять, две…
Зеленоглазый вотяк с длинными, свисающими вниз усами, в добротной кольчуге и мисюрке с длинной бармицей метился боярину Умильному в грудь, умело закрываясь щитом, а потому, налетая на него, Илья Федотович просто подбил рогатиной вражеское копье вверх, и проносясь справа, резко толкнул вперед щит, нанося удар окантовкой по беззащитной руке чуть ниже плеча. Станичник взвыл от боли и от предчувствия смерти. Его сердце еще билось, глаза видели, ноги сжимали бока верного скакуна, но он все равно был уже мертв – потому, что выжить в гуще битвы со сломанной рукой не способен никто.
Рогатина оставалась у боярина в руках, и он наклонился вперед, толкнул ее, вытянув руку на всю длину и дотянулся-таки до темного стеганного халата невидимого из-за конской головы врага. Тот нападения еще не ожидал, а потому острие беспрепятственно пробило плотную ткань и выскочило обратно, окрашенное свежей кровью. Копейный наконечник промелькнул слева – Умильный вскинул щит, отбивая его в сторону, повторно выбросил вперед рогатину, вогнав ее в темную шею вотякского коня. Тот завалился, вырывая оружие из рук, боярин выхватил саблю и торопливо рубанул спрыгивающего из седла станичника, пока тот не был способен отбиваться. Удар пришелся по руке у самой кирасы и снес ее напрочь. На освободившееся место, отталкивая соратника в сторону, вырвался новый противник – гладко бритый, с черными как ночь глазами, в дорогой байдане с наведенными серебром пластинами, в мисюрке с золотым узором по краю, с бармицей мельчайшего плетения. Такой дорогой доспех в поле не добывают – его любовно выбирают у хорошего мастера, платят весомым серебром или сороками драгоценных мехов, берегут под надежными замками. А значит, вотяк Илье Федотовичу достался в противники знатный, не чета обычным грабителям.
– Умри, Москва! – заорал тот на хорошем русском языке, закидывая саблю за голову – но столь затянутый удар боярин парировал без труда, отбив в сторону и обратным движением рубанув вотяка по горлу. Бармица удар вынесла, не прорезалась, но вмялась едва не до позвонков, и вотяк, странно хрюкнув, повалился вниз, под копыта.
Конь Умильного продолжал проталкиваться вперед, вынося к новым врагам. Двое узкоглазых разбойников, совсем молодой и пожилой, чем-то похожие друг на друга, сжимали в руках тяжелые прямые мечи, которые Илья Федотович видел разве что у лифляндских немцев. Тот, что помоложе, попытался
