уколоть русского в грудь – боярин подставил щит. Сталь пробила тополиный диск насквозь, высунувшись на три пальца с тыльной стороны и – застряла. Боярин потянул щит на себя, а потом полоснул оставшегося безоружным мальчишку от плеча к поясу. Глаза вотяка потухли – но второй тут же взревел страшным голосом, и принялся размахивать мечом с такой яростью, что одним из ударов просто выбил саблю из руки Умильного. Станичник торжествующе заорал и даже привстал в седле, собираясь обрушить клинок на голову Ильи Федотовича, но тут в воздухе неожиданно распластался баламут Трифон, вытянувшийся до того, что выпал из седла, но сумевший подставить под меч свой щит. Холоп упал, вскочил – вотяк обрушил меч уже на его шишак, и Трифон упал снова. Однако подаренного мига хватило для того, чтобы боярин сдернул с пояса кистень на тонкой длинной цепочке, взмахнул – станичник попытался парировать удар, но шипастый грузик просто захлестнул за лезвие и все равно долетел до головы, ударом в висок развернув голову врага чуть не затылком вперед. Вотяк сник – и Илья Федотович неожиданно увидел впереди полосу утоптанной травы, за которой стояли телеги длинного обоза.
Пробился!
Он рванул левый повод, поворачивая скакуна, дотянулся до рукояти застрявшего в щите меча, раскачал, выдернул и бросил на землю, следя, как двух саженях Касьян рубится с толстым грабителем, умело орудующим саблей. Скрежет сталкивающихся сабель перемежался со стуком щитов, которыми оба бойца действовали весьма ловко. Боярин дал коню шпоры – но холопу помочь не успел: вотяк привстал на стремена, навалился на Касьяна щитом сверху, закрывая половину неба – но саблей резанул понизу, и резанул не тело, защищенное доспехом, а под щитом, по руке. Старый воин вскрикнул, открылся, пытаясь прикрыться клинком – и тут наконец Илья Федотович опустил кистень станичнику между лопаток. Тот харкнул кровью, содрогнулся всем телом…
– Ты как?! – крикнул боярин.
– Живой… – Касьян обнял щит, придерживая его здоровой, правой рукой, и было видно, как вниз стекают струйки крови. – Выберусь, Илья Федотович.
– К обозу уходи! – боярин Умильный хлопнул кобылу мертвого, но упрямо держащегося в седле вотяка по крупу, отгоняя ее в сторону, опять вогнал скакуну в бока шпоры, торопясь к Лебтону. Немец, одетый в кирасу, глухой шлем, наручи, явно выдыхался, отмахиваясь от двух вертлявых вотяков, гарцующих вокруг, а холопы помещика сцепились с небольшой группой станичников, отступающей к лесу.
– Ур-ра-а! – закричал Илья Федотович, отвлекая разбойников на себя. Один из врагов повернулся, и немец не оплошал: подставив под скользящий удар противника прочную кирасу, он перехватил меч двумя руками и опустил его на спину отвернувшегося вотяка. Того словно ветром с седла смахнуло. Лебтон торопливо махнул своим длинным клинком в обратную сторону, пронеся клинок над самыми ушами кобылы и вынудив пригнуться уцелевшего грабителя, тут уже и Умильный подскакал ближе, взмахнул кистенем, вколачивая прикрытую треухом голову глубоко в плечи.
– Благодарю вас, Илья Федотович, – прохрипел из-под шлема немец, опустив меч.
Боярин не ответил, оглядывая поле битвы. Помогать больше оказалось некому: холопы Лебтона, потеряв одного из своих, вчетвером добивали двух вотяков. С другой стороны трое станишников пятились от помещика Корнеева, вместе с холопом прижимающего их к смородиновым кустам. Один из грабителей уже лишился шапки и по голове его струилась кровь, второй потерял щит – стало быть, не отбиться им от закованных в сталь и умелых в бою ратников. И все… Врагов не осталось.
Правда, из семи десятков своих боевых товарищей Илья Федотович видел в седлах не больше половины. Дорогая оказалась победа, за такую похвалы не жди.
Боярин поворотил коня, подъехал к Касьяну, все еще не расстающемуся со щитом:
– Руку покажи.
– Не тронь, батюшка Илья Федотыч. Мне так легче.
– Постой, дай щит снять помогу.
– Ни к чему… – попытался протестовать холоп, но хозяин, придерживая щит, решительно отвел его правую руку, повернул сколоченный из ясеневых досок диск, и увидел длинную белую полосу обнаженной кости, с которой вотякская сабля срезала все мясо.
– Потерпи малость… – боярин достал засапожный нож, быстрым движением перерезал ремни. Щит упал. Рука холопа безвольно повисла, а следом и он сам стал заваливаться набок.
– Родион! Ефрем! Ермила! – удерживая Касьяна, закричал Илья Федотович. – Слышит меня кто-нибудь, сучьи дети?! Ко мне!
Подскакал Ермила, спрыгнул на землю, принял обмякшее тело товарища, опустил на траву.
– Руку ему перетяни потуже, пока кровью не истек, – приказал Умильный. – И мхом раны переложи. Кого еще из наших видел?
– Родион у реки остался. Там несколько станишников пытались на коней сесть.
– А остальные?
– Больше ни души.
Илья Федотович зло зашипел. Прохора он оставлял при заводных, Родион у реки, Ермила здесь. Трое. Это что же получается, он в этой сече осьмнадцать душ положил? Да после такой победы впору голым пор миру идти! По спине пополз неприятный холодок. Боярин Умильный спешился, кинув повод на луку седла касьяновского мерина и самолично зашагал через поляну, заглядывая в лица павших ратников и походя добивая раненых вотяков. Вот с раздробленным лбом лежит белобрысый Матвей, а вот Егор, с виду даже не раненый, но не дышит. Вот Андрей, Олег… Илья Федотович перекрестился и развернулся к обозу.
Смерды, подобно покорным овцам, стояли привязанными к телегам и ждали своей участи. Даже девки с телег, и те убежать не пытались. Разве из малых детей кто, почуяв отсутствие присмотра, чесанул в лесные дебри. Правда, когда боярин начал перерезать веревки, невольники стали плакать, вставать на колени, пытались целовать руки – но сейчас это благодарное раболепие не вызывало у помещика ничего, кроме брезгливости:
– На поляну ступайте, – отмахивался он. – Раненых, убиенных подберите. Они за вас живот отдали. Сами откуда?
Ответы звучали разные: Рагозы, Романы, Бутырки, Лупья, Пура, Ярань – похоже, вотяки прошлись по вятской земле изрядно, не забыв ни единого поместья вокруг древнего монастыря. Но вот из самих
