– Мы ничего не теряем, – покачал головой его собеседник. – Или ты думаешь, на последней стоянке я по глупости не торопился поднимать в седло своих нукеров, давая им отдохнуть после тяжелого набега и вдосталь побаловаться с новыми невольницами? Не-ет, я ждал, пока неверный вспылит и уйдет один. Пусть идет, и оставляет следы, и уводит за собой русские сотни. А мы повернем сюда, оставив на дороге только двух караульных. Пусть русские умчатся вперед, пусть они вернутся обратно. Вот тогда мы и продолжим свой путь.
– Так ваша тайна… – с удивлением огляделся Аримхан. – Ваша тайна, это всего лишь ручей?
– Это не простой ручей, – с достоинством ответил Низиб-бей. – Еще мой прапрадед приметил его и послал сюда нукеров с десятком невольников, чтобы они убрали из русла все камни, которые могут поломать колеса али просто помешать возам. Он как-то проведал, что вязь, пожравшая лес в нескольких верстах впереди, летом совершенно пересыхает. Там, где по весне и осенью чавкает болото, в теплые недели остается только дурно пахнущий, но зато широкий луг, поросший густой и сочной осокой. Именно поэтому наш род ходил в набеги вместе со всеми только летом. Возвращаясь в степь, мы отворачивали сюда и пережидали, пока русские сперва погонятся за остальными, а потом вернутся с тем, что сумеют или не сумеют отбить. А потом уходили к своим кочевьям ничего не опасаясь.
– Сейчас все телеги, все нукеры повернут сюда, – понимающе кивнул Аримханом, – затем за пару часов вода размоет все следы, и никто и в мыслях не подумает, что целая армия скрывается совсем рядом с проезжим трактом? – и он громко расхохотался: – Я люблю тебя, уважаемый Низиб! И тебя, и всех твоих предков до самого седьмого колена!
Повозки, груженые добытым в русских поселках скарбом, с привязанными к ним невольниками и в сопровождении следящих за порядком воинов одна за другой сворачивали в поток, утопая в песчаном русле. Вода оказалась невероятно холодной, даже ледяной – Рипа, даже вскрикнула, когда ее ноги ступили в ручей. Впрочем, мнение рабыни все равно никого не интересовало. Возчик только погонял лошадь, торопя ее уйти за поворот и девушке приходилось бежать со всех ног. Да еще и татары, что скакали рядом, громко командовали:
– Давай, давай! – и время от времени то одного, то другого невольника огревали плетью. Рипа каждый раз втягивала голову в плечи, но ее не ударили ни разу, а вот бегущим впереди родителям – она видела – татарской плети попробовать довелось не раз. – Давай, давай!
Наконец, телега отвернула и совершенно онемевшие от холода ступни ощутили под ногами теплую и мягкую подушку. Еще несколько шагов – и веревка ослабла. Возница спрыгнул, пошел распрягать лошадь, а обессиленная девушка упала на колени.
– Рипа… Рипа, ты цела?
– Степа?! – на миг в душе всколыхнулась надежда, но тут же погасла: нет, ее любимые не прокрался во вражеский стан, чтобы спасти ее. Он стоял, прицепленный рядом с коровой и двумя козами к соседней повозке, тоже с веревкой на шее, но с руками, связанными за спиной.
– Я… – она поднялась на ноги и всхлипнула. – Да, я цела.
Конечно, цела. Она не ела и не пила два дня, она пробежала несколько верст, она сбила все ноги. У нее болела спина между лопаток и отбитый после падения бок. Она стоит с веревкой на шее у татарской повозки. Но если забыть про это, если вспомнить, что ее не убили, она ничего себе не сломала – то, конечно, цела.
Откуда-то сзади подошел длинноусый татарин, в засаленном стеганом халате, в обшитой металлическими пластинами шапке и с саблей, заткнутой за широкий матерчатый кушак. Замедлил шаг рядом с Агрипиной, окинул ее критичным взглядом, спросил:
– Девка, да? Девка, баба?
Девушка отвернулась, но татарин схватил ее за косу и резко рванул, поворачивая лицом к себе:
– Твечай!
– Не трожь ее! – крикнул Степан, дернувшись на своей привязи.
– Не трожь? – татарин осклабился, повернувшись к нему. – Совсем? Елато не трожь? – он с силой сжал грудь девушки. – Елато не трожь?
Агрипина взвизгнула, неожиданно ощутив татарскую руку у себя между ног. А степняк вдруг сильным рывком забрал ей сарафан вместе с рубашкой на голову, оставив совершенно обнаженной, повернул лицом к соседу. Девушка принялась отчаянно извиваться, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу, чем вызвала у татарина еще больший восторг. Он со всей силы хлопнул ее по попе:
– Елато не трожь? Совисим не трожь? – девушка ощутила, как грязные пальцы лезут ей в девственное лоно. Степан от бессилия заскрежетал зубами, а татарин продолжал веселиться от всей души: – Совисим- совисим? И тако?
Он развязал кушак, распахнул халат. Схватил невольницу за косу, ткнул лицом в телегу, парой толчков заставил раздвинуть ноги. Рипа ощутила, как во врата ее лона уперлось что-то твердое, горячее, ощутила острую боль.
– Нет! Не надо! Не надо! Мама! Мамочка! Мама, нет. Я не хочу!!!
Степан отвернулся. Отец у соседней телеги сед и уперся лбом в холодный обод колеса. Но теперь татарина уже не интересовало, какое впечатление он производит на русских, обретших своего хозяина, ставших рабами, как им и положено быть. Он просто получал удовольствие, развлекаясь со своей невольницей. И его минутная прихоть значили в этом мире куда больше, нежели вся ее судьба.
Глава 9
Сын боярский
До усадьбы Илья Федотович добрался только на четвертый день после сечи. И хотя возвращался он с победой, да еще с полусотней взятых у вотяков коней, добротными доспехами и изрядным скарбом, особого торжества боярин не испытывал. Из пятнадцати телег короткого обоза на семи ехали отведавшие вотякской стали холопы. Пятеро убитых. Трифон, голова которого оказалась крепче тевтонского меча, при всякой попытке сесть али встать – тут же блевать начинает, как перепивший вина новик. Касьян, рука которого замотана от плеча до самых пальцев, ослаб, ходить не способен, то и дело в монастырь на покой просится. Не встать больше старому воину в строй. Отсохнет рука, видит Бог, отсохнет…
