захочешь, управишься, купим. Пусть лежит. Но пока у себя не держу. Не надобно. А пока пойдем. Снаряжение отобранное тут у двери оставь. Заберешь, как на дачу[78] поедем.
Поначалу Илья Федотович повел Матяха в домовую церковь – небольшую темную часовенку, занимавшую угол жилого дома. Снаружи она узнавалась по шатру с крестом, крытому деревянной остроконечной черепицей, похожей на крупную рыбью чешую. Из дома внутрь вели широкие двери с иконой Богоматери на притолоке. Правда, боярин совсем забыл, что внутри высокого, метра четыре, помещения метров десять в длину и пять в ширину стоит восемь гробов, над которыми читает заупокойную службу отец Георгий – со священником Андрей уже познакомился. Возле усопших толпились родственники – мяли в руках шапки мужики, плакали укутанные в темные платки женщины.
Перекрестившись и поклонившись иконостасу, боярин Умильный развернулся, быстрым шагом направился в трапезную. Остановился перед красным углом, в котором, перед ликом святого Сергия, чадила масляная лампадка, начал молиться. Андрей, не зная, что делать, встал сзади, крестясь и кланяясь одновременно с хозяином дома.
Хлопнула дверь, появилась дворовая девка:
– Снеди принесть, Илья Федотович? – кашлянув, поинтересовалась она.
– Детей моих сюда скличь, – не поворачивая головы, приказал Умильный, – Гликерию зови, и племянницу мою.
«Кажется, начальство подходит к моему принятию на службу весьма серьезно», – мысленно отметил Матях, искоса окидывая взглядом комнату. По размерам она не уступала домовой церкви, но выглядела куда богаче: стены обиты светло-синей тканью, похожей на атлас. Потолок белый, расписан зелеными цветами с разноцветными бутонами. В травяных джунглях бродили неведомые звери, из которых Андрей с большим трудом угадал только льва – по гриве, окружающей почти человеческое лицо, и собаку – по ошейнику. Длинный стол укрывал белый ситцевый наскатерник. Сквозь тонкую ткань просвечивал темный рисунок самой скатерти. Вдоль стен стояло несколько скамей, обитых сверху малиновым бархатом, еще четыре были придвинуты к столу. Единственное кресло с высокой спинкой и вычурными подлокотниками возвышалось с дальнего от дверей торца, спинкой к закрытым матовой слюдой окнам, и предназначалось явно для хозяина.
– Звали, батюшка? – это появился Дмитрий, наконец-то расставшийся с оружием и доспехами, а потому облаченный в ярко-зеленую шелковую косоворотку с алым воротом и темно-синие шаровары, заправленные высокие бирюзовые сапоги тонкой кожи. Шапки, в отличие от отца, он не носил, короткие русые волосы были взлохмачены, словно он долго кувыркался на сеновале, изумрудные глаза сверкали радостно и задорно.
«А мне шестнадцатый век всегда казался серым и угрюмым», – подумалось Андрею.
– Садись, – перекрестившись в последний раз, повернулся к столу хозяин дома и указал сыну место справа от кресла. – А ты, боярин Андрей, рядом с ним усаживайся.
Однако, прежде чем сержант успел занять отведенное ему место, дверь хлопнула снова, и Илья Федотович остановил гостя, положив ему руку на плечо:
– Вот, знакомься, боярин. Это супружница моя, Гликерия. Представить тебя по приезду не мог, в беспамятстве ты был. А это дочери, Серафима и Оленька…
При виде трех красавиц Матях просто остолбенел. И не потому, что не знал, чего делать, а потому, что вблизи хозяйку дома и ее наследниц видел впервые – не имели здешние знатные дамы привычки по двору шастать, как простые девки или взятая в примачки племянница. Между тем, посмотреть имелось на что. Невысокие чуть розоватые кокошники, густо усыпанные жемчугом, окаймляли белые, как мел лица с ярко- сиреневыми щеками. Толстый слой пудры – или чем они там пользовались? – покрывал кожу такой жесткой коркой, что закрывал лицо от посторонних взглядов не хуже паранджи. К сожалению, этот слой не мог скрыть глаз и улыбок женщин. Под черными, изящно выгнутыми бровями на Андрея смотрели глаза, в которых белок был абсолютно черным, черным как сажа, как ночное небо, как совесть европейского правозащитника. Карие глаза с поблескивающими зрачками смотрелись в них, как светлые кругляшки. Широкие улыбки открывали ровный ряд черных, глянцевых зубов[79] .
– А-а… – открыл рот Андрей, не решаясь произнести какое-либо приветствие, а в голове стремительно проносились кадры из различных голливудских «ужастиков». Американские вампиры и ожившие мертвецы показались ему в этот миг образцом миловидности и шарма.
– Сюда, рядом с Дмитрием садись, – Илья Федотович вовремя избавил сержанта от мук, обняв за плечи и опустив на скамью.
Супруга села по левую руку от хозяина, девушки – рядом, напротив Матяха. Тот вздрогнул снова и уткнулся взглядом в стол, словно скромный девственник, впервые увидевший женскую грудь.
– Прасковья? Наконец-то! Ну, Никитушка, беги сюда!
Упитанного розовощекого мальчугана хозяин подхватил на руки, прижал к себе. Глазенки у наряженного в суконный длиннополый кафтанчик малыша лет пяти были карие, волосы русые, волосы – выбриты, как у отца. Матях скосил глаза в сторону девушки и в этот миг она, скромно одетая в простой сарафан с платком на плечах и повойником на голове, с бледными бровями и настоящей смугловатой кожей, без всякой косметики, с простыми белыми зубами показалась ему еще более красивой, чем в первый раз.
– Садись, племянница, – Илья Федотович опустился в кресло, посадил Никиту на колени, и тот немедленно принялся дергать завязки его подбитой горностаем ферязи. – Собрал я вас, чада мои, дабы поведать, что боярин Андрей согласился пойти под мою руку в боярские дети. А посему отныне место его за нашим столом. От меня по правую руку, рядом со старшим сыном моим, Дмитрием Ильичем. Даю я ему на кормление деревню Порез и земли к ней прилегающие…
Боярские дочери почему-то дружно захихикали, и хозяин решительно хлопнул ладонью по столу:
– А ну, цыц, балаболки! И еще хочу сказать. Боярин Андрей в сече с татарами обеспамятовал, а посему рода-племени своего не знает. Но историю рода, которому отныне предался, он знать обязан. И ты, Никитушка, тоже послушай. О твоих родителях сказывать стану. – Илья Федотович откинулся на спинку кресла, повернув сына к себе лицом и глядя ему в глаза. – Помнить тебе надлежит, из каких корней ты выходишь, как деды наши честь свою блюли, и как тебе ее блюсти следует.
Девицы замолкли. Похоже, с памятью предков в этом доме шутить не любили, и случайная ухмылка в неподходящий момент могла сильно выйти боком.
