– Ну и чего ты там тискаешься? – качнул боярский сын ножом в ее сторону. – Давай, давай, поднимайся. Пошевеливайся.
Девушка, недовольно насупившись, поднялась, глубоко вдохнула, вскинула руки над головой, соединив в кольцо и, вывернув ладонями наружу, пошла по горнице, звонким голосом напевая:
– Яркие тюльпаны цветут в степи после теплых дождей под ласковым солнцем…
Холоп от неожиданности поперхнулся заячьими позвонками, оглянулся, торопливо налил себе еще стаканчик, опрокинул в рот, запихал туда же горсть хрустящей капусты с алыми морковными прожилками, выловил себе переднюю лапу с мясистыми лопатками, поднялся:
– Ну, я на сеновал пойду, боярин. Отдохну маленько, – он еще раз оглянулся на танцующую невольницу, похабно ухмыльнулся и скрылся за дверью.
– Мягки травы на пологих холмах, нежен ветер, прилетающий из широких просторов, – татарка медленно ступала по ковру, но бедра ее двигались быстро, то описывая плавные круги, то мелко подрагивая вверх-вниз. Странным казалось то, что темная ямка пупка при этом оставалась совершенно неподвижной, равно как и плечи. Голосом девушка обладала звонким, но вот на счет слуха или чувства ритма, в отличие от своей будущей тезки, явно не блистала.
– Ты есть-то хочешь? – поинтересовался сержант.
Песня оборвалась на полуслове – Алсу торопливо закивала, продолжая работать бедрами.
– Тогда садись, – кивнул Матях на скамейку рядом с собой.
Невольница присела на самый край, взяла щепотку капусты, еще щепотку, еще. Потом дотянулась до миски с грибами, воровато покосилась на господина и вытащила из латки кусок мяса. Сбоку было видно, как крупные упругие груди приподнимают полы короткой курточки, упираясь сосками в войлок.
Андрей резко отвернулся, налил себе водки, выпил, закусил капустой – есть он уже не хотел. Чай, почти половину зайца слопал. Снова отвернулся от татарки – проклятая куртяшка помимо воли приковывала к себе взгляд. В штанах так же появилось напряжение, словно их обитатель тоже хотел выглянуть, и оценить соблазнительный предмет. Боярский сын налил себе еще, повернулся к невольнице, положил ей руку на холодный мускулистый живот, скользнул по нему наверх, сжал грудь в своей ладони. Алсу замерла, никак не препятствуя ласке, но и не отвечая на нее.
Странное ощущение – иметь рабыню. С виду – точно такая же девушка, как те, каких он тысячами встречал в своей жизни, с которыми случайно сталкивался на улице или в институте, разговаривал, шутил, с которыми общался, некоторых из которых пытался соблазнить, кое-кем всерьез увлекался. Но эту красивую, сероглазую татарочку он имел полное законное право убить, продать, запороть до смерти. Он мог вступать с ней в сексуальную связь в любое время, когда только пожелает, нисколько не интересуясь ее мнением, мог одолжить другу, мог осыпать подарками и награждать лаской, а мог навсегда сослать в какую-нибудь болотную яму копать торф для всей деревни. И никто никогда не осудит его за любую подобную выходку, никто слова поперек не скажет. Делай, что хочешь. Невольница…
– Когда поешь, унеси все на кухню, – резко поднялся из-за стола Матях. – Скот с пастбища пригонят, помоги с ним управиться. Сама знаешь, какой уход животине нужен, барышня не городская. А у меня еще дела хозяйские, недосуг.
Он подхватил свой пояс, привычно застегнулся и вышел на улицу.
Трифона боярскому сыну пришлось немного подождать – тот вернулся с покоса только поздно вечером, в сумерки, везя сразу на трех возах пухлые соломенные снопы.
– Никак кровлю менять собрался? – поинтересовался Матях. – Вроде, она на твоей избе и так хорошая.
– Ужо поменял, – мужик спрыгнул с телеги, скинул шапку, поклонился, отер войлочной папахой лоб. – Аккурат перед набегом и поменял, батюшка боярин. Ее ведь, родимую, каженный год надобно перекидывать. Гниет она от дождей-то. И тебе поменять надобно, Андрей Ильич. Фрол-то, как позапрошлый год дом окончил, так более и не делал ничего с крышей. Дранка трескается, течь вот-вот начнет. А что Варвара не приходит, то уж не обессудь, жатва у нас. На каждодневку мы не договаривались, хоть она и согласная. Вечор заглянет, ушицу щучью сварила.
– Сруб мне поставить нужно, – не стал развивать скользкую тему Андрей. – Оброк теперь никуда отправлять ненужно. Хочу его во двор, под крышу класть. А скотину в новый хлев перевести. Сделаете? С работой гнать не стану, как сельхозработы закончите, так и срубите. Пару полушек заплачу. Такая, вроде, сейчас цена?
– Коли токмо за работу, так и сойдемся, – кивнул староста. – А коли скобы и солому свою брать придется, то маловато получится.
– В Москву мне скоро ехать, – пожал плечами Андрей. – Так что скобы можно и купить.
– Зачем в Москве? – удивился смерд. – У батюшки Ильи Федотовича три кузни есть. Там и купить можно. Они цены большой не ломят.
– Ладно, делай, как удобнее, – махнул рукой сержант. – Если что, потом доплачу.
Староста не обманул. Когда Матях вернулся к себе, в горнице его уже ждал пузатый закопченный чугунок, от которого исходил густой, как болотная осока, рыбный аромат.
– Тройная? – повел носом боярский сын.
– Ты прости, Андрей Ильич, – смущенно ответила Варя, теребя в руке платок. – Размолвка у меня дома вышла. Вот и не приходила днем. Теперича опять назад бежать надобно.
«Еще бы! – подумал Андрей. – Если бы моя дочка пошла к кому обед сварить, а вернулась только утром, я бы ее вообще прибил».
– Горячая, – вслух пожаловался он, откладывая свою серебряную ложку.
– Дык, из печи токмо…
– Надо подождать чуток, пусть остынет, – боярский сын отошел к постели, прилег на нее с ногами, вытянувшись во весь рост. Теперь, когда везде лежали ковры, Андрей мог позволить себе оставлять жаркие заячьи поршни в сенях и ходить по комнате босиком.
