— Наверное, люба ты ему, — невольно улыбнулся боярин. — Вот за тебя и спужался.
— Ага, Люба, Надежда, Зоя, Тамара… А ногу в гипс на месяц!
— Куда? — не понял воин.
— А, не важно, — отмахнулась девушка.
Оба замолчали — лишь головы синхронно покачивались в такт движущимся саням.
— Желание придумала, боярыня? — спустя некоторое время спросил сын Евдокима Батова.
— Хочу, чтобы нога срослась.
— Ну, это я не могу, — удивился боярин Варлам.
— Все вы такие, мужики, — капризно хмыкнула девушка. — Сперва наобещаете, а потом начинается — этого я не могу, этого тоже не могу. На вас не угодить!
— Не все, — неожиданно обиделся боярин. Впереди ударил набат: жители селения Бор только сейчас узнали, что находятся в самом центре войны с Орденом.
Потери поместного ополчения оказались огромны: кованая рать лишилась почти полутора сотен бояр. Разумеется, как обычно, на каждого убитого приходилось по пятеро раненых. И хотя некоторые из них не переживут ближайших дней, а некоторые останутся увечными навсегда — большинство отлежится по домам, залечит порезы и ушибы, срастутся переломы, и уже следующим летом они опять появятся на смотре реестровых служилых людей, хвастаясь шрамами и гордясь пролитой за отчую землю кровью. Но сейчас — сейчас войско опричника уменьшилось едва не вдвое против прежнего, а ему еще предстояло продолжать поход.
Зализа начинал верить в предсказание нежити и мог с достаточной ясностью сказать, куда нужно двигаться дальше: на Гдов.
Опричник без всякой жалости выворотил содержимое саней и повозок захваченного обоза на лед, и уложил вместо добычи неспособных удержаться в седле бояр.
Впрягать пришлось боевых коней — те обиженно хрипели, и не желали слушаться поводьев, иногда начиная брыкать.
Раненым доставалось изрядно лишних мук, и утешало только то, что Лугу отделяло от Бора не более двух верст хорошей дороги.
Поелику саней не хватало даже своим, из ливонцев с собой взяли только троих, тех, что выглядели покрепче, и для согрева доставили их прямым ходом в допросную избу.
— Иди, боярин Мурат, — тут же попросил Зализа сопровождавшего их татарина наружу. — Иди, сыновей посмотри.
— Хвала Аллаху, все целы, — небрежно вскинул ладони к небу боярин.
— Все равно иди, — кивнул опричник. — Ты магометянин, тебе этого видеть не надо.
— Чего?
— Тебе вера пленных пытать запрещает, — признался в предстоящем грехе Зализа. — Иди к сыновьям.
— Книги разные, вера одна.
— В моей книге написано: «око за око, зуб за зуб», а потому и молиться мы станем по-разному. Так, что ступай.
Воевода Лютин и тать уже ждали.
— Подьячего нет, Семен Прокофьевич, — извиняющимся тоном сообщил воевода. — При церкви он помогает, записки во здравие писать.
— Это ничего, — кивнул опричник. — У меня вопросов немного, я так запомню. Ты только ливонцев разведи, потому как спрошать их потребно по отдельности.
Связанных кнехтов выволокли в соседнюю комнату, а молодого оруженосца, срезав с него кирасу, стали прилаживать на дыбу.
— Не смейте меня трогать! — взвизгнул он. — Я дворянин!
— О, — обрадовался воевода. — И толмач не нужен.
— Развяжите меня немедленно! Я дам вам слово, что не убегу, и извольте обращаться со мной, как с человеком благородного происхождения.
— Коли ты такой честный, — спросил Зализа, — пошто на земли русские с мечом пришел? Почему руку на Русь Святую поднял?
— Меня повел на язычников мой господин, благородный рыцарь барон фон Кетсенворд!
— А ведомо ли тебе, дворянин ливонский, что ступая на земли здешние, крестоносцы первые клятву на верность Великому Князю Всеволоду принесли?
— Это ложь!
— А ведомо ли тебе, дворянин, как Великий Князь Александр повелел с немецкими рыцарями поступать, клятву сию преступившим? Как человек государев, руку и волю царя Ивана Васильевича в здешних землях исполняющий, приказываю: кат, десять плетей клятвопреступнику!
Палач с готовностью взялся за кнут, и молодой дворянин, явно не привыкший к подобному обращению, взвыл от боли. Отсчитав десять ударов, Зализа продолжил:
— А теперь, тать, пойманный на месте, внимай со тщанием и над словами моими подумай. Хочу я знать, ведомо ли тебе, как и каким путем пришел сюда разбойный отряд, сколько в нем было воинов, где они поставили свой лагерь, не уходили ли еще какие рати в иные места Ижорского погоста. Размысли, прежде чем ответить, ибо ложь я изобличу и отвечать за нее заставлю по всей строгости.
— Ты можешь жечь меня на огне, язычник, но братьев своих я не выдам! — гордо ответил оруженосец.
Зализа, поняв, что допрос получится долгий, прикрыл глаза. У него ныло плечо, рука, он устал не меньше всех остальных бояр, и вместе с ними завтра ему предстояло мчаться на Гдов, снимать с него осаду. А тут вместо простого разумного латника на дыбу попал излишне отважный юноша.
— Я все спрошу, Семен Прокофьевич, — неожиданно предложил воевода. — Чай, не первый год ратным делом занимаюсь. Испрошу все в подробности. Иди, Семен Прокофьевич, отдохни.
Деревня Бор с высокой каменной церковью, высокой земляной китой, со своим воеводой, государевым кабаком, охраняемым стрельцами от женщин и малых детей, без особого труда смогла дать приют четырем сотням бояр и тысяче их лошадей. Разве на постели уложили только раненых — уцелевшим в битве воинам пришлось устраиваться на ночлег на полу. Впрочем, после трудного дня возможность снять тяжелый доспех, поесть свежих пирогов и расстегаев, запить их горячей куриной ухой, заснуть в теплой избе сама по себе была в радость.
Но шестнадцать витязей получили приют совсем в другом месте: в обширном зале церкви, пропахшем воском и дымом, пред грозными очами, смотрящих с иконостаса святых над ними читал поминальные молитвы престарелый отец Филарет.
В сумерках к разбросанным по реке щитам гуляй-города подъехало восемь всадников. Первый из них, в длинном черном плаще, из-под которого выглядывал такой же черный меховой дублет и поблескивал на груди большой золотой крест, спешился и дальше двинулся в одиночку, осматривая тихое поле боя.
От берега до берега лед вперемешку покрывали сваленные кучами
