— Толенька… — Она остановилась, протянула вперед руку и накрыла своей ладонью пальцы Пустынника. — Ну, почему ты не говорил мне этого раньше?
— Прости, Марина, — смущенно улыбнулся он. — Я думал, ты и сама это знаешь.
Научившись впитывать и ощущать энергию, Пустынник заметил, что некоторые из смертных буквально лучатся ею. Они вырабатывают чистейшую и живительную энергию в огромных, просто невероятных количествах. Так много, что даже не замечают, если у них забирается большая ее часть. И нужен им для этого сущий пустяк: влюбленность, признание таланта, ощущение достатка. И как только они начинают ощущать себя счастливыми — энергия бьет из них через край. Для потомка стариного дворянского рода это стало не только привычным способом питания, но и утонченным развлечением: находить молодых девиц или азартных изобретателей, непризнаных поэтов или художников и начинать потакать их мечтам, тратить деньги и время, наблюдая, как, сперва не веря в удачу, а потом все более и более набирая уверенность, преображаются смертные, как взлетают на вершину счастья… Новые люди, новые судьбы, новые идеи, как сделать их счастливыми, чтобы потом пропитываться теплом их сочной ауры.
— А надо ли тебе завтра ходить на работу, хорошая моя? — ласково поинтересовался он. — Денег у нас вроде и так хватает.
— Что ты говоришь?! — даже испугачась женщина. — Где сейчас новую работу найти? Нам, что, лишние триста тысяч не нужны?
— Зачем? — хмыкнул Пустынник. — Всех денег не заработать. А чтобы потратить то, что есть, тоже нужно немало свободного времени. Бросай эту мороку, у тебя и с домом всегда хлопот хватает.
— Ты серьезно? — уже не так решительно переспросила она.
— Конечно, — кивнул маг. — Хватит тебе все на себе волочь. Пора жить за мной, как за каменной стеной. Так ведь у людей положено?
— Толенька… — Она обогнула стол и прижалась к Пустыннику. — Ты самый-самый лучший на свете.
И маг с наслаждением втянул в себе волну чистейшей жизненной энергии.
Он отключил смертных только за полчаса до полуночи: они настолько испереживались, узнав о свалившемся богатстве, что, наверное, не заснули бы вообще, не закрой он им глаза древним римским заклятьем. Уложив размякшие тела в постели, Пустынник снял со стены прямоугольное зеркало, отнес на кухню и поставил на стол, прислонив к стене. Сверившись с часами, положил на стол кладбищенские монеты, выстроил перед зеркалом три свечи, зажег их и выключил свет.
Четверть до полуночи — часы мрака, мгновения перемены одного дня на другой, мига безвременья и пустоты Когда еще можно заглянуть в прошлое, как не в полночь? Особенно, если тебе помогут глаза мертвых, обитателей мира теней, царства небесного[19], хранилища бессмертных душ.
Пустынник задернул окно, сел перед столом, закрыв глаза и сосредоточиваясь, а затем вдруг вперил взгляд в темноту между отраженными в стекле огоньками.
— Ouvrez les portes, arretez les heures, coutez ma voix et rien except lui!
Некоторое время не происходило ничего — пока вдруг тьма зеркала не дрогнула, соединив в единое целое огни свечей в реальном мире и в отражении. Тотчас кухня наполнилась ледяным холодом, колыхнулись занавески от несуществующего ветерка.
— Ouvrez les portes, arretez les heures, coutez ma voix et rien except lui! — повторил заклинание колдун и перешел на язык, более понятный местным умершим: — Пятаки могильные, закройте огнем святым глаза живых, откройте глаза мертвых!
Маг схватил крайние свечи, стремительно их перевернул, с силой втыкая язычки пламени в кладбищенские монеты, выждал несколько секунд, а потом, подняв горячие монеты за прилипшие к ним свечи, наложил их на свои веки и резко качнулся вперед, как бы ныряя в зеркало и одновременно воссоздавая в себе образ потерянной в Питере кошки с нефритовыми глазами.
Поначалу вокруг была темнота. Потом он начал различать крашеные стены, линолеум пола, два заваленных папками стола и даже печатную машинку на подоконнике. В кабинете было пусто, за окном сгустилась темнота — которая вдруг прорезалась тонким огненным шнуром. Пустынник усилием воли остановил течение времени, устремился вдоль нити пламени, пока не замер перед распахнутым окном, разглядывая лицо человека в комнате. Оглянулся, внутренне расслабляясь. Окно, из которого смотрела на мир кошка из черного дерева, вспухло ослепительным шаром, выбрасывая наружу стекла, рамы, какие-то обгорающие по краям лохмотья. И где-то там, в жутком пекле, навеки исчезало таинственное Око, которое некогда обнаружил лорд Корнарвон в гробнице Тутанхамона и уже спустя два месяца утерял его во второразрядной каирской гостинице. Вместе с жизнью.
Маг снял монеты с глаз, цроморгался, возвращаясь в реальный мир, потушил третью свечу и положил зеркало стеклом вниз. Отдернул занавеску, глядя на снующие по улице маленькие автомобильчики и торопящихся прохожих. Смертные. Тысячи двуногих муравьишек, воображающих себя хозяевами судьбы и не ведающих, что вовсе не живут, а всего лишь копят в норках и кладовых пищу для господ, сумевших перешагнуть на более высокую ступень развития.
— Значит, это был Испанец, — задумчиво произнес маг. — Ну, что же. Когда меня грабят Великие, приходится лишь запомнить это на будущее. Но когда в разбой влезает всякая шпана, то не наказать негодяев просто неприлично, не будь я последним из славного рода де Тахо. Око отобрали Испанец и тот молодой колдун, запах которого я не забуду до самой его смерти. Посмотрим, принесет ли им это Удачу.
Глава третья
Холодный весенний ветер врывался в узкие, но высокие окна замка и метался под потолком; заставлял языки пламени плясать на смолистых факелах, отчаянно кидался на пылающий в трех огромных каминах огонь, но не мог справиться ни с влажным теплом в широком зале замка, ни с весельем за длинным дубовым столом, за которым пировали три десятка мужчин.
— Я токмо треск различить сподобился, — с хохотом повествовал рыжебородый Дидрик из Карльскуга, широкое седалище которого занимало едва ли не половину скамьи, — а вепрь ужо под брюхо метнулся. Ну, мыслю, кишки из брюха кобылы моей сей миг посыплются. И тут копье Сверк-сона нашего с другой стороны — хок! Я еле ногу вздернуть успел, не то ни сапог, ни пятки бы не осталось. А Сверксон тут ратовище отпускает, и копье-то, копье — само из-под кобылы бежать кидается. Ну, я… — Дидрик торопливо обглодал последние куски мяса с могучей, как его зад, лопатки, кинул кость в сторону, где к ней моментально кинулись с десяток гончих собак, опрокинул в глотку кубок вина, вылив половину красной, как кровь, жидкости себе на бороду и кожаную рубаху, и продолжил: — Тут я уж зверя не упустил. Сулицу перевернул и под себя: хок! Вепрь заверещал, что порося молочная, ну крутиться, и меня — набок. Я, стало быть, на Хольмгера Кнутссона падаю, он на Пигтинга
Длинного, Пиггинг на Олафа. Все лежат, лошади ржут, собаки лают, а посреди вепрь, к земле мною приколотый, на месте крутится и визжит. И тут славный наш Биргер спешивается, вынимает меч и со словами: «Ты бы его еще на кол посадил» — вгоняет клинок кабану прямо в гриву. Тот падает, но брыкает напоследок. Копье Сверксона вырывается и мне ратовищем в лоб! Видать, мало я богам даров приношу, еще взять хотят!
С этими словами рыжебородый наполнил кубок, наклонил его было, словно хотел вылить на плотно утоптанный пол долю обитателей небес, но в последний момент передумал:
— А вот и не получат у меня ничего! За стурмана[20] нашего выпьем, за славного Биргера[21], сына Миннешельда!
Тонкоскулый, с короткой бородкой мужчина лет сорока, в белой сорочке тонкого полотна, поверх которой была накинута подбитая горностаем меховая жилетка, благодарно кивнул, поднял свой серебряный
