двери пузатый горшок высотой по колено, накрытый деревянной крышкой.
— Постой, милая! — окликнул ее Олег. — Где моя одежда?
— Сейчас, я упрежу служанку, что ты проснулся, господин, — кивнула женщина и вышла.
Ведун закинул руку за голову — какой смысл вставать, если сейчас опять от очередной гостьи срам прикрывать придется? Взгляд его заскользил по могучим балкам потолка. Сбитые одна к другой, они не столько удерживали на себе пол верхнего этажа, сколько сами являлись таким полом. Можно подумать, там не люди, а мамонты обитали.
На этот раз в дверь постучали и, прежде чем он успел ответить, внутрь вошла девушка лет двадцати — бледная, но с пухлыми алыми губами и узкими голубыми глазами, украшенными неожиданно длинными, иссиня-черными ресницами под густыми бровями. Темно- каштановые волосы были заплетены в две косы и выпущены вперед, поверх красного атласного платья с синей оторочкой. Девушка улыбнулась, протянула чашу:
— Выпей, господин.
— Спасибо, милая, — принял чашу Олег. — Только не мешало бы еще и одежду принести. Не пристало мне голым шастать. Чай, не малолетка уже.
— Рано тебе вставать, господин, — покачала головой девушка. — Ты слаб и болен, ты можешь покалечить себя.
— Ерунда, я здоров и крепок, как мартовский кот! И так же бодр и весел.
— Это зелье, господин, — чуть склонила голову девушка. — Целительное зелье мудрого Аркаима снимает боль и усталость, но тело не успевает вылечиться так же быстро, как дух. Если ты станешь вести себя, будто здоровый воин, то можешь надорваться. Тебе, вам всем, после испытанных мук надлежит хотя бы два дня провести в полном покое. — Служанка чуть улыбнулась и добавила: — Поэтому я не дам тебе одежды, господин.
Она забрала опустевшую чашу и с поклоном удалилась. Середин остался лежать. Он решил примириться с лекарскими предписаниями. Недавний осмотр своего тела наводил на мысль, что услышанные от служанки комментарии недалеки от истины. Не стоит рваться к новым подвигам, если раны от прежних еще не перестали кровоточить.
Но тут дверь отворилась в третий раз, и в его палату, завернувшись в какое-то коричневое с синими кисточками покрывало, вошла…
— Урсула?! Откуда ты?
— Моя светелка через одну будет, господин, — поправила волосы невольница.
От уголка ее губ к левому уху тянулась глубокая ссадина, другой край рта был разбит, под правым глазом красовался огромный кровоподтек, висок над левым превратился в кровавую блямбу.
— Как же тебя выпустили?
— Я рассказала, что являюсь твоей рабой и обязана прислуживать всегда, и днем и ночью, — с гордостью призналась девушка. — И что пойду искать тебя, пусть даже с колодками на ногах и руках. Служанка и указала, где ты отдыхаешь.
— Тебе самой в постели лежать нужно!
— Где прикажешь лечь, господин? Коли позволишь, то на лавке. А нет, так на полу у двери.
— Перестань дурить. — Олег откинул край одеяла. — Иди сюда.
Невольница немедленно воспользовалась разрешением, забралась в постель и тут же прижалась к ведуну всем телом:
— Я так давно не ощущала тебя столь близко, господин… Почему ты не прикасаешься ко мне? Я знаю, раньше ты сохранял мою девственность, чтобы я не потеряла цену, чтобы получить за меня большую плату. Но ведь там, у плота, ты все же сделал меня своей! Тогда почему, господин?
Это было правдой. Но лишь наполовину: он не прикасался к рабыне вовсе не ради лишней гривны серебра, а потому, что не собирался заниматься развращением малолеток. Хотя законы этого мира и позволяли делать с невольниками почти все, что заблагорассудится, по совести своей он этого не желал. Однако там, на берегу реки, на каменном круге, под ногами заросшего мхом зеленого истукана, внутри Олега что-то провернулось, и он с неожиданной страстностью сделал-таки Урсулу своей любовницей. Что было, то было. Но, раз утолив сладострастие, в дальнейшем свой пыл Середин как-то растерял.
— Сама вспомни, какие дни были, — вздохнул ведун. — Все время в бегах, все в хлопотах. А когда не в хлопотах — то в резне очередной. Тут как-то не до любви. К тому же, Ксандр, Любовод, холоп беглый — все они постоянно рядом крутились…
— Любви?! — охнула рабыня и поднялась на локте, глядя в глаза ведуну. — Ты сказал — любви? Господин… Мой господин… Я знаю, кто я такая, я знаю, на что имею шанс, а на что — никакого права, но скажи, скажи мне это еще раз, господин. Умоляю…
Олег молчал, пытаясь понять, что же такое он ухитрился опять ляпнуть. Разве он говорил что-то о любви?
— Ты так на меня смотришь, господин… — отпрянула Урсула. — Я страшная? Я очень страшная, да, господин? Я стала уродливой?
— Ляг, девочка. — Олег мягко опрокинул ее на спину. — Ляг и не шевелись…
Он склонился над невольницей и начал целовать края ее губ медленно, по миллиметру, смещаясь по тем местам, которые остались не тронуты раджафовскими палачами. Сперва верхнюю губу, потом нижнюю, потом опять верхнюю — а рука сама собой скользнула по ее горячему обнаженному телу. По животу, бокам, груди, ощущая, но стараясь касаться как можно легче, чтобы не причинить боль. Рабыни хватило ненадолго — нарушая приказ, она вдруг зашуршала ногами, обхватила Олега, жадно впилась в его губы, попыталась опрокинуть на спину уже его, но не смогла, и ведун оказался сверху. Предписания врачей оказались забыты, и два тела, вкладывая в свои движения всю оставшуюся силу, устремились навстречу друг другу, овладевая и даря наслаждение, порабощая и отдаваясь.
И все-таки сил у них было не много. После сладкого взрыва, потрясшего все тело, Олег опять провалился в забытье и пришел в себя только от прикосновения к плечу:
— Выпей снадобье, господин… — Голубоглазая служанка протянула ему теплую чашу, после чего взяла со скамейки другую, погладила по голове тонко посапывающую Урсулу: — Твое снадобье, госпожа.
Приняв лекарство, невольница опять подкатилась к нему, прижалась, положив голову на плечо, прошептала:
— Как хорошо… Теперь и умирать можно.
Да, все вокруг было очень хорошо. Даже слишком хорошо… Но тревожные мысли не успели тронуть душу ведуна — спустя несколько минут, ощутив, как по телу разливается приятное тепло, он и сам провалился в объятия сна.
Утро принесло нежданный сюрприз. На скамейке у двери появились две аккуратные стопки одежды. Олегу предназначалась пара шелкового исподнего из подштанников на завязках и короткой рубахи. Поверх надевались мягкие войлочные полусапожки с пришитой на прочную жилу кожаной подошвой, черные шерстяные шаровары и алая атласная рубаха с застежками из пахучего сандалового дерева. Для Урсулы выложили две длинные, ниже колен, рубахи — шелковую нижнюю и верхнюю из голубого атласа, а поверх того — суконную черную жилетку, расшитую маками и колокольчиками, и островерхий желто-красный колпак из жесткого войлока. Из войлока были и украшенные мелким жемчугом и бисером тапочки.
— Похоже, пришел час свободы, — принялся одеваться Середин.
