естественности и искренности, доверия и благорасположения участников беседы, разговора, спора - она предполагает уважение к личности собеседника, с которым ты вступаешь в общение неважно, прямо или косвенно, опосредствованно, способность слушать и слышать другого человека - не то, что он тебе говорит, а именно другого человека. Этот 'другой человек' не должен чувствовать себя некой абстракцией, безличным представителем 'массы'. Если исключить сугубо официальные выступления и документы, где положено следовать правилам протокола и каждое слово заключает в себе важный политический смысл, то нельзя не признать, что безличная форма изложения мысли, отсутствие живого, неподдельного контакта с аудиторией ('глаза в глаза') не просто ослабляет впечатление от выступления, но и лишает его часто убеждающей силы. В этом отношении образцом культуры общения может служить ленинская форма контактов с людьми, массами, умение вождя сочетать искренность и естественность с ответственным изложением серьезной мысли, доброжелательность с требовательностью и принципиальностью позиции.
Круг обстоятельств, делающих привычным (общепринятым) тот или иной способ общения, гораздо шире традиционной системы образования и воспитания, действующей в данном обществе. Сюда входит весь комплекс условий культурно-исторического существования людей, то есть их отношение к природе, друг к другу и к самим себе как личностям. Поэтому диалог, если под ним подразумевается не прием и не только манера разговора, а специфически-человеческий способ наслаждаться жизненной полнотой, предполагающий развитое умение осязательно (предметно-чувственно) и критически ощутить реальную действительность во всем ее многообразии, противоречиях, требует высокой степени зрелости социальных и культурных отношений между людьми. Отношений - не искаженных и не затемненных всякого рода привходящими обстоятельствами, соображениями, условностями, которые составляют лишь внешний покров, видимость культуры. Вот почему, несмотря на красоту и логичность выстроенного им в 'Моралистах' диалога, Шефтсбери почувствовал его жизненную несостоятельность в современных ему условиях, когда 'сама жизнь в такой степени исказила естественность человеческих отношений, что сделала невозможным и естественный ход диалога, беседы между двумя людьми. Сократ, попавший в XVIII век, должен был бы без конца расшаркиваться перед своим собеседником аристократом, должен был бы с подобострастием перечислять его титулы и т. д.' [Шефтсбери А. Эстетические опыты. М., 1975, с. 503 (комментарии).].
Сократ далек от того, чтобы предоставленную ему социальную привилегию на умственный труд воспринять как право мыслить за других, и как характер не имеет ничего общего с образом интеллектуала элитарного склада, возникшего гораздо позднее. Он положил начало традиции, характеризующей классическую философию в целом: лучшие образцы последней есть драгоценный опыт напряженного поиска истины, где нельзя обойтись без спора или, по крайней мере, диалога, без стремления завоевать на свою сторону читателя. И если современный человек понимает, что Платон, Руссо или Лейбниц нужны ему не только как 'источники информации', находит в трудах классиков импульс для собственных раздумий, то традиция эта жива и сегодня, продолжает делать доброе дело.
(Тем более странным, заметим в скобках, показалось нам суждение, согласно которому для 'классики' характерна 'монологическая форма умственной деятельности' и, будучи 'по преимуществу мышлением за другого', классическая философия, да и вся культура, якобы насквозь пропитанные 'просветительскими и миссионерскими иллюзиями', могли рассчитывать лишь на 'сострадательную активность массовой аудитории'. В этом смысле 'классике', оказывается, противостоит 'современность', то есть современная западная литература, где 'предполагаемый потребитель произведения принимается в значении соавтора, сотворца, многое строится в расчете на его встречную интуицию, сама смысловая композиция продукта духовного труда подчиняется требованиям 'открытого диалога' [Философия в современном мире. Философия и наука. М., 1972, с. 59.]. Нет, к 'современности' ото никак нельзя отнести. Достаточно вспомнить, как нынешние философы-позитивисты настойчивы и категоричны в отстаивании, часто даже в навязывании читателю своих моднейших концепций. Вот если на место 'современности' поставить имя Канта, то характеристика была бы более справедливой.
И так же, как нет оснований принять Канта в качестве эталона современного философского мышления, никак не подвести под 'монологическую форму умственной деятельности' ни сплошные диалоги сочинений Платона, ни 'Диалоги' Дж. Бруно, ни 'Диалог о двух главнейших системах мира...' Галилея, ни радищевское 'О человеке, его смертности и бессмертии', построенное на принципе сознательного противопоставления двух трактовок материалистической и идеалистической, ни 'Разговор Д'Аламбера с Дидро' и 'Племянник Рамо' Дидро, ни Шеллинга с присущим его уму 'состоянием брожения' [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 41, с. 223.], ни споры Н. Г. Чернышевского с 'проницательным читателем' в 'Что делать?'
и гегелевской эстетикой в диссертации. То, что классическая, домарксистская и немарксистская, философия не могла 'изменить мир', конечно, верно, но в стремлении и способности 'объяснять мир' никто из марксистов ей не отказывал.)
Потребность в диалоге как способе проверки самой жизни и своей способности ее ощутить во всей полноте - это и проблема формирования определенного характера, определенного типа личности. Что значит быть готовым к диалогу?
Продолжая свою мысль в прерванной нами цитате, Гегель не без иронии заметит, что человек даже при самых благоприятных обстоятельствах и самом превосходном образовании может всегда, всю свою жизнь продолжать успешно трудиться над своим интеллектуальным и моральным совершенствованием. Гегель говорит 'может', хотя мог бы сказать 'должен'. Но это 'может', так сказать, с подвохом, ибо подразумевает уже достигнутым (в чем и заключена скрытая ирония) определенный уровень личностного развития. Речь идет не об избранных духом и не о высоколобых интеллектуалах, а о каждом человеке. Но о таком, который отчетливо понимает, что 'всегда еще может чему-то учиться', никогда не полагая свое совершенствование делом завершенным; который 'беспристрастен и к тому же деятелен в многообразных отношениях с другими людьми'; который не стремится освободиться от этих отношений, поняв однажды, что 'чем разнообразнее отношения, тем разнообразнее обязанности, и, таким образом, чем проще первые, тем проще и последние...' [Гегель. Работы разных лет. В 2-х т., г. 1, с. 81.].
Сократ - это и определенный, резко очерченный характер, готовый вступить в диалогическое партнерство с любым собеседником, с условием, что разговор будет доведен до конца, не боящийся выслушать любые точки зрения, если они без хитрости и уловок выражают позицию его оппонентов. 'Сократовским характером'
обладал К. Маркс, блестяще завершивший свой диалог с буржуазной политэкономией, историографией и философией созданием 'Капитала' - образца честнейшей полемики и подлинно научного добывания истины. 'Сократовский характер' жил в В. И. Ленине, когда он, уверенный в правоте марксизма, смело вступил на 'чужую территорию' эмпириокритиков, борясь не с цитатами, а с сущностью проповедуемых ими идей.
По словам К. Маркса, Сократ 'не замыкается в себя, он носитель не божеского, а человеческого образа; Сократ оказывается не таинственным, а ясным и светлым, не пророком, а общительным человеком' [Маркс К., Энгельс Ф Соч., т. 40, с. 57.]. В этой емкой характеристике, точнее, даже не в характеристике, которая предполагает перечисление заслуг, достоинств, моральных качеств человека, чтобы стало ясно, о ком идет речь, а в вылепленном словесно пластическом образе передано величие и цельность феноменальной личности. Сократ - 'не бог и не герой', он живой, ясный, светлый, общительный... Почти обыденными словами - и это подчеркнуто отрицанием обозначений, созданных, видимо, лишь для того, чтобы живое и живых превращать в легенду ('не пророк', 'не таинственный'), - К. Маркс освобождает образ реального Сократа от котурн и маски, естественных на сцене древнегреческого театра и пустых, никчемных на ристалище живой человеческой истории. Великая историческая личность не нуждается в искусственном возвышении, в 'ореоле вокруг головы', она значительна и интересна сама по себе.
В отличие от Маркса, Гегель достаточно подробно излагает 'биографию' Сократа, получая видимое удовольствие от возможности на столь ярком примере показать, что философы отнюдь не 'схимники' и не 'кабинетные ученые', далекие от земных дел, забот и страстей, что у настоящего философа общественное и личное, жизненная судьба и отстаиваемые им принципы находятся в единстве, составляют нечто цельное. В юности Сократ был скульптором и, утверждают, добился в этом искусстве ощутимых успехов. Но не резец был его призванием, и, занимаясь ваянием, чтобы обеспечить себе средства к существованию, Сократ отдается изучению философии. Он приобрел славу храброго воина, участвуя в нескольких военных кампаниях, в одной из которых совершил подвиг, особо чтимый древними, - спас от врагов своего ученика, раненого Алкивиада. Сократ занимал различные гражданские должности, проявив качества,
