ложбинка над его носом сошлась в смешную складочку.
— Роберт! — удивилась я. — Вот это встреча, на улице, так неожиданно, я вас и не узнала.
Я старалась говорить доброжелательно, но плоско-безразлично, и, конечно, не собиралась отвечать на его дурацкий вопрос — какое ему дело, где я живу.
— А ведь действительно неожиданная встреча. Но и столь же приятная, — повторил он за мной, но в отличие от моего его голос был мягким и вкрадчивым, он как бы стелился, пытаясь протиснуться внутрь меня. Да и весь его пижонский вид являлся, казалось, продолжением этого голоса.
— Да, правда, приятная, — пришлось сказать мне, потому что больше сказать было нечего.
— Так как вы поживаете? — снова задал он вопрос, пытаясь втянуть меня в беседу.
— Спасибо, все в порядке. — Я не хотела поддаваться.
— Как у вас с…
Но тут я перебила его.
— Простите Роберт, — сказала я, стараясь быть вежливой, — но я очень спешу. Мне нужно в магазин. — Я хотела добавить: «за карандашами», но вовремя остановилась, глупо бы звучало.
— Да, — сказал он радостно, и, видимо, от радости над его носом появилась еще одна складочка, теперь уже целых две.
«А он складчатый», — про себя заметила я.
— Мне как раз по дороге, давайте я вас провожу.
Я пожала плечами, мол, пожалуйста, если хотите, мне не жалко.
Мы шли по тихой мостовой, люди на улице в основном молодые, в пузырчатых майках наружу, в широких шортах ниже колен, были разморены неспешной праздностью выходного дня. От общего спокойствия мой шаг, поначалу дерганый и спешащий, вдруг расслабился и теперь уже сам сдерживал движение.
В основном говорил он, я лишь кивала, вставляя ничего не значащие междометия, впрочем, его это не смущало, голос его тронулся еще более влажной дымкой, как будто в нем присутствовало постоянное, немного усталое понимание. Он говорил что-то о себе, но слова его, тоже пропитанные маслянистой влагой, не очень задерживались в моей отвлеченной голове. И только когда слово «одиночество» все же пробило мою рассеянность, я, даже не зная, о чем он, все же прислушалась.
— Знаете, Жаклин. — Я подняла голову и посмотрела на него. — Я всегда боялся образа жизни традиционной семьи.
Так как я прослушала, о чем он говорил раньше, то удивилась откровенности.
— Правда. Меня всегда пугала размеренность семейного быта. Каждый день одно и то же: работа, заботы дома, если и развлечения, то телевизор или ресторан по выходным. Знаете, для меня это устрашающая картина.
Я пожала плечами, не хватало еще обсуждать с ним перипетии семейной жизни.
— Знаете, что я заметил? — он даже замедлил шаг. — Телевизор или взятые напрокат фильмы по вечерам являются признаком одиночества. Более того, компьютеры с их электронной коммуникацией, даже автомобили, когда людей видишь только через окна других автомобилей, все это признаки одиночества.
— Не знаю, я почти не смотрю телевизор, — все же отре-агиривала я, — у меня слишком много дел.
— Да, это хорошо. А вот мне постоянно приходится придумывать, чем бы себя занять. — Его голос сразу стал тише, печальнее, я даже улыбнулась.
— Так женитесь, заведите детей, вот и займете себя. — Лучшего совета я и не могла дать.
— Я был женат. Но я ведь вам говорил, что меня удручает монотонность семейной жизни. Хотя сейчас я бы все воспринимал, возможно, по-другому. Я ведь женился совсем молодым, а с возрастом перспектива меняется. Знаете, я недавно нашел простое, но, думаю, справедливое сравнение. Прежде я относился к женщине как к кинофильму: ну, сколько раз можно посмотреть даже хороший фильм? Ну, два-три.
Я усмехнулась. Сравнение отдавало пошлостью, да и намек на залихватское прошлое был тоже грубоватый.
— Так вы бабник, Роберт? — не удержалась я, даже не скрывая иронии.
— Ну, если и бабник, то в прошлом. Да и не так чтобы бабник, хотя, — он кокетливо помялся, — я нравился женщинам. А с возрастом, — продолжил он, опять не заметив моей усмешки, — отношение к женщине изменилось. Стало больше сравнимо с отношением к музыке.
«О, Господи, — подумала я, — это даже хуже, чем про кино».
— Ведь чем дольше слушаешь одну и ту же мелодию, тем она больше нравится. Каждый раз открываешь ее заново, каждый раз находишь новые повороты, спрятанное чувство, смысл.
Его голос, задушевный, рассчитанный на понимание, на сочувствие, вдруг развеселил меня. «Ведь с сочувствия все и начинается», — улыбнулась я про себя.
— Ну, — я игриво стрельнула уголками глаз, — и какой же мелодией звучу я?
Он, видимо, ждал такого вопроса и сразу оживился.
— Вы? Вас я сразу определил, как только увидел, тогда, в первый раз. Вы отчетливо звучите Григом.
Это было неожиданно. Я была готова к более известному имени, к Моцарту или Бетховену, ну, в крайнем случае, к Шопену. Но Григ?! Я не ожидала от Боба такого нестандарта, я вообще ничего от него не ожидала. А тут загадочный Григ.
— Да? — удивилась я, поймав его взгляд, мягкий, плетущий, который был сейчас явно заодно с голосом, с этой холеной бородкой, с продольными, совсем не резкими складочками на переносице. А ведь он ничего! Есть в нем что-то кошачье, но более сильное, скорее тигриное, эта мягкость, это постоянное понимание и сочувствие, даже грусть. Она тоже добавляет, создает поволоку, особый шарм.
— А что именно из Грига?
— Да по сути все. — И тут он предложил:
— Здесь рядом есть магазин, где через наушники можно слушать любую музыку. Хотите, зайдем?
«Хорошо, что еще домой не позвал», — подумала я. Конечно, в его предложении присутствовала двусмысленность, но только в растянутости нашей встречи, больше ни в чем.
— Не знаю, у меня вообще-то времени мало.
«Хотя, с другой стороны, — решила я, — подумаешь, музыку послушать, тем более которой я звучу».
— Ну, хорошо, только ненадолго.
— Конечно, — согласился он.
Когда я надела широкие, плотные наушники и мир сначала замер абсолютной, космической безмолвностью, а затем неожиданно взорвался, тогда я поняла, что именно хотел сказать Боб. Что-то сильное и притягивающее рождалось в этих звуках, холодное и в то же время страстное, что-то лирическое и нежное, но одновременно властное, недоступное, то, до чего невозможно дотянуться и невозможно понять. Но тут повела, позвала флейта, и весь слаженный хор оркестра рассыпался, пропуская ее, но лишь на мгновение, а потом снова легко сложился из только что разбитых частей, и снова возникла стена, непреодолимая, давящая своей отчужденностью.
Я огляделась. Вокруг меня находились десятка три слушателей, каждый в своей музыке, и у каждого, как и у меня, наверное, отрешенность от мира проступала на лице. Боба поблизости не оказалось, я увидела его большую фигуру в глубине магазина, он брал что-то с полок, долго разглядывал, видимо читая текст. Музыка не мешала мне думать, и я подумала, что ведь он и вправду ничего, даже интересный, и надо же, как он правильно меня понял. Конечно, в нем много шаблона и порой он безвкусный, но, похоже, чуткий. И надо же, как он сказал: «как только я увидел вас в первый раз», значит, он думал обо мне все это время. Интересно, всегда ли присутствует в нем эта обволакивающая грация большого человека или он порой теряет ее?
Я так и смотрела на Боба все время, пока музыка владела мной, как он ходит от полки к полке, как берет диски длинными, чуткими пальцами, и думала, что он грациозен в движении и по-своему красив. Иногда он поворачивался ко мне, как бы контролируя мой, никем не разделенный мир, но взгляд его не вторгался и не пытался отвлечь, я только видела одобряющую улыбку, теряющуюся в его, наверное, мягких усах. Музыка закончилась, но я еще стояла, оглушенная, брошенная в пустоту беззвучия, чувствуя, как задержавшиеся
