что он направлен на меня, но я был убежден, что и все остальные, сидевшие в зале, ощущали его на себе.
— Когда Теллер сказал, что мне осталось полгода, — продолжал Брестлав, — все определилось само собой. «Потом» разом исчезло, оно перестало существовать, остался только я и то главное, для чего, как мне всегда казалось, я существую. Музыка! Дела, заботы, обязанности, престиж, деньги, знакомые — все не только перестало быть важным, а вообще исчезло. И это явилось облегчением: мне самому не пришлось ничего предпринимать, никого обижать, искусственно ограничивать себя, вообще ничего не пришлось делать, все чудесно образовалось само по себе.
— Но вам ведь было страшно? Вы же думали о том, что скоро умрете? — предположил Браунер, надеясь вот так плавно вернуть свидетеля к сути дела.
— Страшно? — Брестлав и так говорил не быстро, а сейчас вообще замер.
— Нет, наверное, нет. Я не должен был умереть мгновенно. Единственное, что произошло, это то, что я узнал, где мой предел. Точно так же Теллер мог сказать, что я умру через два года или через восемь лет. Должен ли я был испугаться, если бы узнал, что умру через восемь лет? Или через двадцать? Двадцать лет такой же ограниченный срок, как и полгода. Конечно, в полгода укладывается меньше дней и ночей, но ведь все относительно. А если абсолютно, то полгода такой же полноценный срок, как двадцать лет, как и вообще любой срок. Тут дело не в самом сроке, а в его определенности. Страх, как вы говорите, должна вызывать определенность, а у меня она страха не вызвала, наоборот, я был ей рад. Но это я уже повторяюсь.
— Ну и что вы делали, узнав, что вам осталось жить шесть месяцев? — Браунер еще раз постарался изменить ход повествования свидетеля.
— Что я делал? — зачем-то повторил Брестлав. — Я работал. Все это время я сочинял музыку, лучшую из того, что я когда-либо создал, и, наверное, из того, что я вообще способен создать. Потому что пресловутое «потом» связано не только со временем, но и с духовными силами. Обычно боишься растратиться до конца, эмоционально, умственно, нервно. Хочется оставить резерв на будущее, не выплескивать себя полностью, потому что страшно оставаться пустым. А тут, наоборот, надо было исчерпать, опорожнить себя, опустошиться, чтобы не тяготило, когда подойдет срок. В итоге мне удалось раскрепоститься, исчезла удерживающая мысль, и я написал лучшую свою музыку.
Он обвел взглядом зал, и Браунер, как и все остальные, поймал его на себе.
— Но вы ощутили радость, когда узнали, что здоровы? — спросил он.
— Да, наверное, я был рад. Наверное, очень рад. Прежде всего оттого, что так чудно обхитрил судьбу и сделал то, о чем мечтал всю жизнь, и к тому же вышел без потерь. Как-то так случилось, что я именно обхитрил судьбу.
Я перевел взгляд на Теллера. В его позе появилось напряжение, он подался вперед, и хотя исподлобья, но пристально смотрел на Брестлава. Тот, впрочем, этого не замечал.
— Но теперь, когда вы знаете, что над вами жестоко надсмеялись, зло подшутили, вы, наверное, испытываете обиду. Так? — спросил Браунер.
— Обиду? Нет, не испытываю. Без этой шутки я не создал бы своих лучших вещей. Она оказалась для меня неожиданно доброй, эта шутка.
У Браунера не получалось изменить ход дачи показаний свидетелем, все понимали это, и теперь он сам предпочел закончить.
— У меня больше нет вопросов, — остановил он Брестла-ва, хотя тот и не собирался продолжать.
На этом первый день суда закончился. Следующий день в основном повторил предыдущий — выступало шесть человек свидетелей: четверо ученых, театральный драматург и известный журналист. Все они говорили о тяжком испытании, через которое прошли и которое подломило их, каждого, конечно, в разной степени. И только один, биолог, мрачный, сухой и по виду, и на слова человек, высказался в том смысле, что для него приговор Теллера оказался катализатором, который позволил собраться и наконец разрешить проблему, над которой он бился последние двенадцать лет. Я заметил, как опять изменилось выражение лица профессора Теллера, и понял, что суд явился для него избавлением, почти как для героя романа «Преступление и наказание» Достоевского.
Когда свидетели выступили, слово взял прокурор. Брау-нер говорил недолго, но энергично, в основном про разбитые жизни, искалеченные судьбы, про жестокость, двуличие, даже назвал Теллера предателем. Он связал поступки подсудимого с его гипертрофированным чувством зависти и ненависти к чужому успеху. «Именно поэтому, — заявил обвинитель, — господин Теллер выбирал для своих экспериментов талантливых людей, которые, в отличие от него самого, плодотворно работали и добились больших успехов. Мы знаем, — сказал он ядовито, — что у самого доктора Теллера уже давно не ладится с работой, что он давно топчется на одном месте и, — Браунер, покопавшись в бумагах, достал несколько листов и помахал ими, — у меня есть рецензии ученых коллег Теллера, оценивающих его работу за последние пять лет как тупиковую. Именно поэтому, — он отложил листы, — подсудимый, мучаемый завистью, выбирал в качестве своих жертв людей более успешных, чем он сам, чтобы сломать и уничтожить их таким зверским, чудовищным способом». Потом он говорил еще и в заключение попросил суд наказать Теллера, как он сказал, «невзирая на его предыдущие заслуги, а помятуя о покалеченных жизнях и в соответствии со строгой буквой закона».
Затем выступил адвокат. Он проникновенно и артистически-искренне говорил о прошлых заслугах Теллера, о тех многих, кого тот спас, об успехах, которых профессор добился в науке, об усталости и о праве на ошибку, «хоть и роковом праве, но все же». И хотя речь действительно была трогательной, его аргументы показались мне неубедительными и частично надуманными, да и какое можно было найти оправдание Теллеру после того, что рассказали суду свидетели? Наконец судья спросил подсудимого, желает ли он выступить с последним словом. Из своих источников я знал, что адвокат не советовал своему клиенту говорить перед судом, тот мог лишь ухудшить ситуацию. Но Теллер встал, и только сейчас, когда он впервые посмотрел в зал, все увидели, каким неприятно пронзительным оказался его взгляд. Казалось, он оставлял зримый след в воздухе. Потом он начал говорить, но я не уверен, что все поняли смысл его речи.
— Два из одиннадцати, — даже в полнейшей тишине его голос звучал негромко. Спокойный, подсчитывающий голос. — Я думал будет больше. Я ведь анализировал, отбирал, я знал, что будут неудачи, но не предполагал, что столько. Я ошибся. Я виноват перед этими девятью и готов понести наказание, какое бы оно ни было. Именно за то, что ошибся. Потому что два из одиннадцати — это мало. — Он задумался, а затем добавил совсем тихо, как бы самому себе:
— Хотя тоже результат. — И после этого опустился на свое место.
Я слышал, как мой сосед справа процедил сквозь зубы: «Сколько цинизма!» и осуждающе качнул головой, да так резко, что хрустнул шейный суставчик. Клерк суда попросил всех встать, суд отправлялся на совещание. Я предполагал, что оно продлится не более часа, и заспешил к телефону передать новости в редакцию.
Когда суд вернулся и зал снова встал, а потом быстро и почти бесшумно расселся, поднялась одна из присяжных.
— Присяжные признают подсудимого, господина Телле-ра, — здесь она выдержала паузу, и мне показалось, что застывший в зале воздух хрустнул и надломился, — виновным. — И зал зашумел.
Теперь дело было за судьей. Тот встал, маленький, бескомпромиссный узурпатор (да и на кого вершение судеб людей не отложит отпечаток?) и проговорил деланно, подчеркнуто сухо:
— Подсудимый приговаривается к смертной казни. «Ах», — прокатилось по залу. Никто, даже Браунер, не Ожидал такого приговора. Но судья не заметил эмоций зала, даже если бы сейчас рухнула крыша, он не обратил бы на это внимания.
— Но, — продолжил он резким, ломающимся голосом человека, которому уже давно безразлично, что о нем думают, — приговор привести в исполнение ровно через год. — По залу снова прокатился вздох, на этот раз вздох недоумения. — А до означенного срока содержать господина Теллера под домашним арестом с предоставлением возможности работать в своей лаборатории.
Зал взорвался. Но я смотрел на доктора Теллера, стараясь уловить каждое движение на его лице. И мне показалось, хотя я могу ошибаться, что я увидел в нем благодарность и, да, даже радость. Он согласно- победно кивнул.
