- Тогда обязательно в новой квартире оставьте комнату для меня, - все повторял, пока они ехали на крыше двухэтажного вагончика, и, не отрываясь, смотрел на нее.
Паровичок тащился по Шлиссельбургскому тракту, и от близкой Невы долетал пресных запах набухшего лица, такой же неповторимо-свежий, каким пахла девочка у нее на руках.
Сосо с Федей сошли у Лавры, им было дальше. Уходя он обернулся.
- Не забудете про мою просьбу?
- Не забудем, не забудем, - в один голос крикнули они.
Его глаза, под низко надвинутой на лоб шапкой, светились, как светится на солнце янтарь в серьгах у матери.
Дом на Рождественской поразил роскошью: огромный подъезд с мраморными колоннами, важный швейцар, лифт красного дерева. Они оробели, но Нюра первой пришла в себя и важным голосом объявила, что они пришли смотреть квартиру на шестом этаже. В лифте она шептала сестре:
- Ты что-то перепутала, мы не можем себе позволить снимать квартиру в таком доме. Совершенно очевидно, что с ценой какая-то ошибка.
Но когда увидели огромную обшарпанную квартиру, успокоились, потому и цену запросили умеренную, что ремонт требовался основательный. Тут же было решено, что ремонт одолеют своими силами, поможет мамин брат дядя Ваня и принялись 'распределять' комнаты. Самую большую, что была налево из прихожей, назначили столовой и по традиции спальней отца и Феди, ту, что рядом - себе. Напротив - матери, а маленькую прямо у входа - Сосо.
- Здесь ему будет хорошо, - сказала она, войдя в узкую небольшую комнату с окном прямо напротив двери. - Отдадим ему этажерку с книгами, он любит читать, и стол для занятий, а для себя попросим что- нибудь у дяди Вани.
- А, может нам лучше сюда, а ему большую рядом со столовой?
- Нет. Так будет удобнее. Отсюда нам в ванную через весь коридор бегать, мимо него. Будем утром мешать. Он ведь всю ночь работает, и потом из кухни - черный ход, мало ли что... придут за ним, а он скроется. Пошли смотреть ванную.
Ванная располагалась в каком-то странном закоулке-аппендиксе, но была просторной, а главное - с колонкой.
- Замечательно! Купим дрова и будем топить колонку.Хватит обременять Гогуа.
- А мне нравится их обременять. Мне с ними хорошо.
- Тебе болтать с Ириной нравиться, интересно, о чем вы шепчетесь часами? Наверняка ты у нее выспрашиваешь об этом красавце-племяннике Ноя Жордании, ты и бегаешь ради этого. Как его зовут? Анзор, да? Или Даур?
- Я имени его не знаю, - пропела Надя, - и не хочу узнать. Земным созданьем не желая, его назвать...
Ах, как она помнит этот день! Что-то с ней произошло именно тогда, в тот день, потому что и обшарпанная квартира и город с ранними зимними сумерками были прекрасны.
В узкой комнате, в которую она притащит все лучше - даже единственные бархатные портьеры, будет жить Сосо! А сейчас он где-то в этом огромном, любимом городе, пропитанном запахом морского ветра и сырого снега. А ночью она будет прислушиваться к шагам в коридоре, к тихому разговору в столовой, когда он придет, и они с отцом сядут пить чай.
Но он не пришел ни в этот вечер, ни в следующий, ни через неделю. Они заканчивали ремонт квартиры, и она уже повесила бархатные портьеры в комнате напротив кухни, но ни разу не спросила отца, куда подевался Сосо. И не принято было спрашивать о людях, которые приходили к ним ночевать,и боялась выдать что-то о себе голосом или взглядом.
Можно было, конечно, подговорить простодушную Нюру, но тут уже восставала гордость: 'Или сама, или никак'. Получалось - 'никак'. Она простудилась, затеяв не по погоде мытье окон в новой квартире, и лежала в жару одна. Отец был на электропункте. Мать в госпитале 'Компании 1886 года', где она работала акушеркой. Оттуда среди дня пришла красавица Доменика Федоровна Петровская, мамина подруга, принесла клюквенного морса и мандарин от мамы. Мандарин лежал на тумбочке и иногда вдруг поднимался к потолку и плавал по комнате. Потом он забивался в дальний темный угол и смотрел оттуда глазами Сосо, теми глазами, что светились янтарем среди серых огромных сугробов, наваленных по сторонам дороги в Лавру. Потом мандарин превратился в колокольчик и звонил, звонил.
Он звонил так долго, что она выплыла из бреда и поняла, что это звонят в дверь. В ночной рубашке пошла открывать, наверное, Федя, как всегда потерял ключ.
За дверью стоял Сосо.
Потом он рассказывал, что она покачнулась, махнула рукой, сказала 'уходи' и медленно, цепляясь за стену, стала опускаться на пол. Он подхватил ее, взял на руки и понес в спальню. Еще он вспоминал, как она просила поймать мандарин и дать ей, и смеялась, показывая рукой в пустоту.
Но он никуда не вспоминал о том, что произошло потом. Его руки, скользя под рубашкой от шеи вниз, совсем вниз, забирали жар и приходило блаженство, потом он как будто исчез, но блаженство усилилось, стало почти невыносимым.
Тогда она протянула руку и почувствовала в пальцах его жесткие густые волосы. Она гладила эти волосы, сжимала их. Мандарин плавно спустился с потолка и покатился по ее животу все ниже и ниже и от этого качения была неизъяснимо-сладкая судорога.
И вдруг очень ясно она услышала произнесенные его тихим хрипловатым голосом слова:
- Ну вот, теперь ты будешь ждать меня.
- Буду, буду, - ответила она. - Я всегда буду ждать вас, только вы не уходите.
Но он исчез. Она болела тяжело и долго, и все шептались, что она очень изменилась.
'Такая бледная, осунувшаяся, и все о чем-то думает. Ведь она была такой веселой девочкой'.
Она думала только об одном: что это было в сумерках, когда они были одни в квартире. Означает ли то, что он трогал ее везде, а она трогала его голову, прижимала ее к себе, означает ли это, что она стала женщиной. И почему он не приходит?
Из-за нее оттягивали переезд на Рождественску, она почему-то просила еще подождать, пожить здесь.
Наконец, перебрались. Телячьи восторги Нюры и Феди раздражали; пугал какой-то новый холодно- внимательный взгляд матери.
Был такой разговор еще на старой квартире.
- Странно, Доменика сказала, что когда навещала тебя, у тебя был жар, но ты была в сознании, а когда я пришла утром с дежурства, ты бредила и звала Сосо, почему Сосо?
- Ты спрашиваешь у человека, который бредил, почему он бредил именно так, а не по-другому? - она отвернулась к стене.
- Он приходил после Доменики?
- Наверное. Я не помню. Кажется, приходил. Извини, я хочу спать.
- А я хочу... я хочу выбросить этот мандарин. Я с таким трудом раздобыла его для тебя, а он сгнил.
- Пожалуйста, не выбрасывай, - она заплакала. - ну, пожалуйста, пусть он еще полежит.
- Нет. На нем уже плесень.
Когда мать вышла из комнаты, отчетливо стуча каблучками, она повернула голову и увидела, что мандарина на тумбочке нет.
Весной сдавала экзамены; из дома - только в гимназию.
Вокруг происходили немыслимые события: отец встречал Ленина на Финляндском вокзале; в квартире всегда были люди, все были возбуждены чем-то чрезмерно, но он не пришел ни разу, поэтому ей все было неинтересно.
Однажды мать сказала, что встретила его в редакции 'Правды' и очень настойчиво приглашала переехать к ним, но он отнекивался, отвечал неопределенно.
- Странно, сам ведь, по вашим словам, просил для себя комнату, а теперь словно и не помнит. Выглядит плохо, и костюм потертый донельзя, но сейчас ему не до костюмов.
Вдруг выяснилась, что Нюра работает, помогает подготовке Первого съезда Советов, часто мельком видит Сосо.
