формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного 'коммунистического' языка, который служит для того, чтобы замаскировать правду. Традиции партии, как и ее основные документы, находятся в вопиющем противоречии с действительностью. Правящая олигархия обязывает поэтому историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей истолковывать документы и действительность, прошлое и настоящее так, чтоб они оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год. Если вы возьмете разные издания одной и той же книги, скажем, Энциклопедии, то окажется, что об одних и тех же людях или явлениях в каждом новом издании даются совершенно различные отзывы, либо все более хвалебные, либо, наоборот, все более порочащие. Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу 'научной' фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление.
Можно сказать без преувеличения, что бюрократия наск- возь пропитала политическую атмосферу СССР духом инквизиции. Ложь, клевета и подлог являются, таким образом, не случайным средством борьбы против политических противников, а вытекают органически из фальшивого положения бюрократии в советском обществе. Пресса Коминтерна, которую вы знаете, представляет в этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает, однако, о себе знать на каждом шагу, компрометирует официальную ложь и наобо
рот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко все более и более острым средствам для доказательства непогрешимости бюрократии. Сперва оппозиционеров исключали из партии и снимали с ответственных постав, затем их стали ссылать, потом у них стали отнимать всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету.
Но обличительные статьи всем приелись, им давно перестали верить. Понадобились сенсационные процессы. Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки...
Если процесс, вообще говоря, подготовлялся издавна, то многое заставляет думать, что он был инсценирован на несколько недель, а может быть, и месяцев раньше, чем намечали режиссеры. Впечатление, какое произвел налет этих господ (жест в сторону подсудимых), слишком противоречило видам Москвы. Печать всего мира говорила, и не без основания, о связи норвежских наци с гестапо. Впереди предстояло судебное разбирательство, на котором отношения между мною и фашистами должны были раскрыться во всей своей остроте. Надо было во что бы то ни стало перекрыть впечатление от столь неудавшегося предприятия. Сталин потребовал, видимо, от ГПУ ускорить московский процесс.
Как видно из официальных данных, важнейшие 'признания' были выжаты из подсудимых в течение последней недели следствия, перед самым процессом, от 7 до 14 августа. При такой спешке трудно было заботиться о согласованности показаний с фактами и между собой. К тому же режиссеры слишком уверенно рассчитывали на то, что все прорехи обвинения будут с избытком покрыты показаниями самих обвиняемых. В самом деле, если все шестнадцать подсудимых признали в той или другой степени свое участие в убийстве Кирова или в подготовке других убийств, а некоторые прибавили к этому свою связь с гестапо, то к чему прокурору обременять себя доказательствами или хотя бы устранением фактических противоречий, грубых анахронизмов и прочих нелепостей? Бесконтрольность усыпляет внимание, безответственность порождает беспечность. Прокурор Вышинский не только бессовестен, но и бездарен. Доказательства он заменяет бранью. Его обвинительный акт, как и его речь, представляют нагромождение проти
воречий. Я не могу здесь, разумеется, не только разобрать, но хотя бы только перечислить их. Мой старший сын, Лев Седов, которого московские борджиа впутали в это дело, чтоб через его посредство добраться до меня (они считали, очевидно, что моему сыну труднее будет во многих случаях установить свое алиби, чем мне), выпустил недавно в Париже 'Красную книгу', посвященную московскому процессу. На протяжении 120 страниц вскрыта полная несостоятельность обвинения -- с фактической, психологической и политической стороны. А между тем мой сын не мог использовать и десятой доли доказательств, имеющихся в моем распоряжении (письма, документы, свидетельские показания, личные воспоминания). Перед лицом любого открытого суда московские обвинители были бы обнаружены как фальсификаторы, которые не останавливаются ни перед каким преступлением, когда дело идет о защите интересов новой касты привилегированных.
В Западной Европе нашлись юристы (назову англичанина Притта и француза Розенмарка57), которые, основываясь на ''полноте' признаний обвиняемых, выдали юстиции ГПУ свидетельство безупречности. Этим адвокатам Сталина придется еще пожалеть о своем торопливом усердии, ибо истина не только проложит себе дорогу через все препятствия, но и сокрушит по пути немало репутаций... Господа Притты обманывают общественное мнение, изображая дело так, будто шестнадцать лиц, заподозренные как участники преступного сообщества, признались, в конце концов, в совершенных ими преступлениях, и будто их признания, несмотря на отсутствие улик, дали в совокупности своей убедительную картину убийства Кирова и других покушений.
На самом деле отдельные обвиняемые и группы обвиняемых из числа шестнадцати вовсе не были связаны в прошлом между собою ни делом Кирова, ни каким-либо другим 'делом'. Из официальных документов известно, что по обвинению в убийстве Кирова были первоначально расстреляны 104 безымянных ''белогвардейца' (среди них немало оппозиционеров), затем четырнадцать действительных или мнимых участников группы Николаева58, фактического убийцы Кирова. Несмотря на- 'чистосердечные' признания, никто из них не назвал ни одного из будущих обвиняемых по процессу шестнадцати.
Дело Зиновьева--Каменева представляет самостоятельное предприятие Сталина, построенное вне всякой связи с предшествующими 'кировскими' процессами. 'Признания' шестнадцати, полученные в несколько этапов, совершенно не дают картины чьей-либо террористической деятельности. Наоборот, под руководством обвинителя подсудимые тщательно обходят все конкретные обстоятельства времени и места... Мне предъявлен здесь официальный московский отчет о суде. Но ведь эта книж
ка -- самая страшная улика против организаторов московского подлога! Подсудимые на каждой страничке истерически кричат о своих преступлениях, но не способны решительно ничего сказать о них. Им нечего рассказать, господа судьи! Они не совершали никаких преступлений. Их показания должны лишь помочь правящей верхушке расправиться со всеми ее врагами, в том числе и со мною -- 'врагом No 1'...
Но какой же смысл подсудимым взваливать на себя несовершенные ими преступления и идти таким путем навстречу собственной гибели? -- возражают адвокаты ГПУ. Возражение нечестное по самому своему существу! Разве подсудимые свободно, по собственной воле сделали свои признания? Нет, их постепенно, в течение ряда лет держали под прессом, нажимали пресс все больше и больше и, в конце концов, не оставили несчастным раздавленным людям никакой другой надежды на спасение, кроме полной и безусловной покорности, кроме окончательной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач. Выносливость нервной системы человека ограничена! Чтоб довести подсудимых до такого состояния, когда они только путем исступленной клеветы на самих себя могли надеяться вырваться из невыносимых тисков, ГПУ не нужно было даже прибегать к физическим пыткам или к специфическим медикаментам: достаточно было тех нравственных ударов, терзаний и унижений, которым важнейшие подсудимые и члены их семей 'подвергались в течение десяти лет, а некоторые даже в течение тринадцати лет.
Кошмарные по содержанию и по форме 'признания' только в том случае находят свое объяснение, если не забывать ни на минуту, что эти самые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет: перед контрольными комиссиями партии, на публичных собраниях, в печати, снова перед контрольными комиссиями и, наконец, на скамье подсудимых. Во время предшествующих покаяний эти лица признавали каждый раз именно то, чего от них требовали.
Первоначально дело касалось программных вопросов. Оппозиция долго боролась за индустриализацию и коллективизацию. Оказавшись после долгого сопротивления вынужденной вступить на путь, указанный
