письма захватываются при обысках и представляют серьезную улику. Заговорщики прибегают нередко к химическим чернилам. Но царская полиция сотни раз перехватывала такие письма и предъявляла их суду. В среду заговорщиков проникают провокаторы, которые доставляют полиции конкретные сведения о ходе заговора и дают возможность захватить документы, лаборатории или самих заговорщиков на месте преступления. Ничего подобного мы не находим в процессах Сталина--Вышинского. Несмотря на пятилетнюю длительность самого грандиозного из всех заговоров, имевшего свои разветвления во всех частях страны и свои связи за западной и за восточной границами, несмотря на бесчисленное количество обысков и арестов и даже на похищение архивов, ГПУ не удалось представить суду ни
одного вещественного доказательства. Обвиняемые ссылаются лишь на свои действительные или мнимые разговоры о заговоре. Судебное следствие есть разговор о разговорах. 'Заговор' лишен плоти и крови.
С другой стороны, история революционной, как и контрреволюционной борьбы не знает таких случаев, чтобы десятки закоренелых заговорщиков совершали в течение ряда лет беспримерные преступления, а после ареста, несмотря на отсутствие улик, каялись во всем, выдавали себя и друг друга и с бешенством клеймили своего отсутствующего 'главу'. Каким образом преступники, которые вчера убивали вождей, разрушали хозяйство, готовили войну и расчленение страны, сегодня так покорно поют по камертону прокурора?
Эти две основные черты московских процессов: отсутствие улик и повальный характер покаяний не могут не вызвать подозрений у каждого мыслящего человека. Тем большее значение преобретает в этом случае объективная проверка признаний. Между тем суд не только не производил такой проверки, но, наоборот, всячески избегал ее. Эту проверку мы должны взять на себя. Правда, она возможна не во всех случаях. Но в этом нет и надобности. С нас будет совершенно достаточно -- для начала -- показать, что в нескольких крайне важных случаях покаяния находятся в полном противоречии с объективными фактами. Чем более стандартный характер имеют покаяния, тем более они окажутся скомпрометированными при обнаружении ложности нескольких из них.
Количество примеров, где показания обвиняемых -- их доносы на себя и на других-- рассыпаются вдребезги при сопоставлении с фактами, очень велико. Это достаточно обнаружилось уже здесь, во время следствия. Опыт московских процессов показывает, что подлог столь грандиозного масштаба не под силу самому могущественному полицейскому аппарату в мире. Слишком много людей и обстоятельств, характеров и дат, интересов и документов, которые не укладываются в рамки готового либретто! Календарь упорно сохраняет свои права, и метеорология Норвегии не склоняется перед Вышинским. Если взглянуть на вопрос с точки зрения искусства, то такая задача -- драматическое согласование сотен людей и бесчисленных обстоятельств -- оказалась бы не по плечу и Шекспиру. Но в распоряжении ГПУ нет Шекспиров. Поскольку дело идет о 'событиях' в СССР, внешняя видимость согласованности охраняется инквизиционным насилием: все -- подсудимые, свидетели, эксперты -- хором подтверждают материально невозможные факты. Но положение сразу меняется, когда нужно протянуть нити за границу. Между тем без нитей за границу, ко мне,. 'врагу No 1', процесс терял главную часть своего политического значения. Вот почему ГПУ вынуждено было пуститься на
рискованные и крайне несчастные комбинации с Гольцманом, Ольбергом, Давидом, Берманом, Роммом и Пятачковым.
Выбор объектов анализа и опровержения сам собою вытекает, таким образом, из тех 'данных', какими обвинение располагает против меня и моего сына. Так, опровержение показания Гольцмана о посещении им меня в Копенгагене; опровержение показания Ромма о свидании со мной в Булонском лесу и опровержение рассказа Пятакова об его полете в Осло не только имеют значение сами по себе, поскольку опрокидывают важнейшие устои обвинения против меня и моего сына, но и позволяют заглянуть за кулисы московского правосудия в целом и уяснить себе применяемые там методы.
Таковы два первых этапа моего анализа. Если нам удастся доказать, что, с одной стороны, так называемые 'преступле-ния' противоречат психологии и интересам подсудимых; что, с другой стороны, признания по крайней мере в нескольких типических случаях противоречат точно установленным фактам, мы выполним тем самым очень большую работу в деле опровержения обвинения в целом.
3. Правда, и после этого останется еще немало вопросов, требующих ответа. Главные из них таковы: что же за люди эти подсудимые, которые после 25--30 и более лет революционной работы согласились взвалить на себя столь чудовищные и унизительные обвинения? Какими путями ГПУ добилось своей цели? Почему ни один из обвиняемых не закричал открыто о подлоге на суде? И пр. и Т. п.
По сути дела я не обязан отвечать на эти вопросы. Мы не могли допросить здесь ни Ягоду (его допрашивает сейчас Ежов!), ни Ежова, ни Вышинского, ни Сталина, ни, главное, их жертв, большинство которых к тому же уже расстреляно. Комиссия не может, поэтому, вскрыть до конца инквизиционную технику московских процессов. Но главные ее пружины видны и сейчас.
Обвиняемые -- не 'троцкисты', не оппозиционеры, не борцы, а покорные капитулянты. ГПУ воспитывало их для будущих процессов в течение ряда лет. Я считаю поэтому крайне важным для понимания механики покаяний вскрыть психологию капитулянтов как политической группы и дать личную характеристику важнейших подсудимых в обоих процессах. Я имею в виду не произвольные психологические импровизации, построенные задним числом в интересах защиты, а объективные характеристики, основанные на бесспорных материалах, относящихся к различным моментам интересующего нас периода. Недостатка в таких материалах у меня нет. Наоборот, мои папки ломятся от фактов и цитат. Я выбираю поэтому один пример, наиболее яркий и типичный, именно, Радека.
Еще 14 июня 1929 г. я писал о влиянии могущественных термидорианских тенденций на саму оппозицию: '...Мы видели на целом ряде примеров, как старые большевики, стремившиеся охранить традиции партии и себя самих, из последних сил тянулись за оппозицией: кто до 1925 года, кто до 27-го, а кто и до 29-го. Но в конце концов выходили в расход: не хватало нервов. Радек является сейчас торопливым и крикливым идеологом такого рода элементов' (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Именно Радек дал на последнем процессе 'фило-софию' преступной деятельности 'троцкистов'. По свидетельству многих иностранных журналистов показания Радека казались на суде наиболее искусственными и шаблонными, наиболее незаслуживающими доверия. Тем важнее именно на этом примере показать, что на скамье подсудимых фигурировал не реальный Радек, каким его создали природа и политическое прошлое, а некоторый 'робот', вышедший из лаборатории ГПУ.
Если мне удастся обнаружить это с необходимой убедительностью, то тем самым будет освещена в значительной мере и роль других подсудимых в этих процессах. Это не значит, конечно, что я отказываюсь от мысли осветить физиономию каждого из них в отдельности. Наоборот, я надеюсь, что Комиссия даст мне возможность выполнить ее на следующем этапе своих работ. Но сейчас, связанный рамками времени, я вынужден сосредоточивать внимание лишь на наиболее важных обстоятельствах и на наиболее типических фигурах. Работа Комиссии от этого, надеюсь, только выиграет.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: ТЕРРОРИЗМ
Если возможен террор на одной стороне, почему считать его исключенным на другой? При всей своей подкупающей симметричности это рассуждение порочно в самой своей основе. Никак нельзя ставить на одну доску террор диктатуры против оппозиции с террором оппозиции против диктатуры. Для правящей клики подготовка убийств через посредство суда или из-за угла есть простой вопрос полицейской техники: в случае неудачи можно всегда пожертвовать второстепенными агентами. Со стороны оппозиции террор предполагает сосредоточение всех сил на подготовке покушений, причем заранее известно, что каждое из них, удачное или неудачное, вызовет в ответ истребление десятков лучших людей. Такого безумного расточительства оппозиция себе никак позволить не могла. Именно по этой причине, а не по какой-либо другой, Коминтерн не прибегает к террористическим покушениям в странах фашистской диктату
ры. Оппозиция так же мало расположена к политике самоубийства, как и Коминтерн.
Согласно обвинительному акту, рассчитанному на невежество и леность мысли, 'троцкисты' решили истребить правящую группу, чтоб таким образом проложить себе путь к власти. Средний филистер, особенно если он носит значок друга СССР, рассуждает так: оппозиционеры не могли не стремиться: к власти и не могли не ненавидеть 'правящую группу; почему им было в самом деле не прибегнуть к террору? Другими словами: для филистера дело кончается там, где оно на самом деле только начинается. Вожди оппозиции -- не случайные люди, не новички. Вопрос совсем не в том, стремились ли они к власти: каждое серьезное политическое направление стремится овладеть властью. Вопрос в том, могли ли оппозиционеры, воспитавшиеся на огромном опыте революционного движения, хоть на одну минуту поверить, что террор способен приблизить их к власти? Русская история, марксистская теория, политическая-психология
