'Бристоль'. Судебные отчеты, тщательно выправленные, читались, к тому же, судьями и публикой. Иностранные журналисты присутствовали на суде. Никто не заметил 'описки' до разоблачений 'Социал- демократен'.
Эпизод получил, разумеется, широкую популярность Сталинцы молчали пять месяцев. Только в феврале этого года пресса Коминтерна сделала спасительное открытие: в Копенгагене нет, правда, отеля 'Бристоль', но зато есть кондитерская 'Бристоль', которая одной стеной примыкает к отелю. Правда, отель этот называется 'Гранд Отель Копенгаген', но это все же отель Кондитерская, правда, не отель, но зато она называется 'Бристоль'. По словам Гольцмана, свидание произошло в вестибюле отеля. Кондитерская не имеет, правда, вести
бюля. Но зато у отеля, который не называется 'Бристоль', имеется вестибюль. К этому надо прибавить, что, как явствует даже из чертежей, напечатанных в прессе Коминтерна, входы в кондитерскую и в отель ведут с разных улиц. Где же все-таки происходило свидание? В вестибюле без 'Бристоля' или в 'Бристоле' без вестибюля?
Допустим, однако, на минуту, что, назначая в Берлине Седову свидание, Гольцман спутал кондитерскую с отелем. Как же в таком случае Седов попал на место свидания? Пойдем еще далее навстречу авторам гипотезы и допустим, что Седов, проявив исключительную находчивость, перешел на другую улицу, нашел там вход в отель под другим именем и встретился с Гольцманом в вестибюле. Но ошибаться насчет имени отеля Гольцман мог, очевидно, только до свидания. Во время свидания ошибка должна была разъясниться и тем крепче врезаться в память обоих участников. После свидания Гольцман во всяком случае не мог говорить о вестибюле... кондитерской 'Бристоль'. Гипотеза рушится, таким образом, при первом прикосновении.
Чтоб еще больше, однако, запутать положение, пресса Коминтерна утверждает, что кондитерская 'Бристоль' издавна служила местом собраний датских и приезжих 'троцкистов'. Здесь очевидный анахронизм. В Дании мы не нашли в ноябре 1932 г. ни одного 'троцкиста'. Немецкие 'троцкисты' появились в Копенгагене только после фашистского переворота, т. е. в 1933 году. Но если допустить на минуту, что 'троцкисты' не только существовали в 1932 г., но и успели оккупировать кондитерскую 'Бристоль', то новая гипотеза оказывается еще более бессмысленной. Обратимся к показанию Гольцмана по официальному отчету.
'...Седов сказал мне: 'Так как вы собираетесь ехать в СССР, то было бы хорошо, чтобы вы со мной поехали в Копенгаген, где находится мой отец..'. Я согласился. Но заявил ему, что ехать вместе нам нельзя по конспиративным соображениям. Я условился с Седовым, что через два-три дня я приеду в Копенгаген, остановлюсь в гостинице 'Бристоль'...'
Ясно, что старый революционер, который не хотел совершить поездку вместе с Седовым, ибо визит в Копенгаген угрожал ему в случае разоблачения смертью, ни в каком случае не мог назначать свидание в помещении, которое, по словам прессы Коминтерна, 'в течение ряда лет (!) было местом встречи датских 'троцкистов', так же как и встречи датских и иностранных 'троцкистов' и этих последних друг с другом'. В этом обстоятельстве, которое, как уже сказано, представляет чистейший вымысел, слишком усердные агенты Коминтерна видят подкрепление своей гипотезы. У них выходит так, что Гольцман назначил местом свидания заведомо известную сталинцам
'троцкистскую' кондитерскую. Одна несообразность налагается на другую. Если кондитерская была заведомо известна 'троцкистам' -- датским и приезжим -- в частности Гольцману, то он, во-первых, никак не мог бы смешать ее с 'Гранд Отель Копенгаген' и, во- вторых, именно вследствие ее 'троцкистского' характера должен был бы избегать ее как огня. Так эти люди поправляют 'описку' стенографистки.
Комиссия знает из представленных мною документов, что Седов не мог быть даже в самой известной 'троцкистской' кондитерской, ибо он вообще не был в Копенгагене. В 'Красной книге' самого Седова эпизод с отелем 'Бристоль' отмечен скорее как курьез, характеризующий крайнюю неряшливость работы ГПУ. Главное же внимание сосредоточено на доказательстве того', что Седов в ноябре 1932 года находился в Берлине: многочисленные документы и свидетельства не оставляют на этот счет места ни малейшему сомнению. Нас хотят таким образом заставить поверить, что призрак Седова нашел вход в призрачный вестибюль кондитерской, которую воображение агентов ГПУ превратило с запозданием в отель.
Гольцман совершил свое мнимое путешествие отдельно от Седова и, разумеется, по фальшивому паспорту, чтоб не оставить никаких следов. Приезд иностранцев регистрируется ныне во всех странах. Показания Гольцмана можно было бы проверить в течение немногих часов, если б знать, по какому паспорту он проехал из Берлина в Копенгаген. Можно ли себе представить такого рода суд, где прокурор не задал бы в подобном случае подсудимому вопроса об его паспорте? Гольцман, как известно, категорически отрицал свою связь с гестапо. Тем больше оснований было у прокурора спросить Гольцмана, кто именно доставил ему фальшивый паспорт? Однако Вышинский этих вопросов, конечно, не задал, чтобы не саботировать собственной работы. Гольцман должен был, по всем данным, переночевать в Копенгагене. Где именно: может быть, в кондитерской 'Бристоль'? Вышинский не интересуется и этим вопросом. Функция Вышинского состоит в том, чтоб охранять подсудимых от проверки их показаний.
Конечно, ошибка насчет отеля 'Бристоль' компрометирует обвинение. Ошибка насчет свидания с отсутствующим Седовым компрометирует процесс вдвое. Однако больше всего компрометирует процесс и самого Вышинского то обстоятельство, что он не задает подсудимому вопросов об его паспорте, об источнике, из которого паспорт получен, о месте ночлега, несмотря на то что все эти вопросы властно навязываются сами собою. Молчание Вышинского разоблачает его и в этом случае как участника судебного подлога.
РАДЕК
В своей обвинительной речи (28 января) прокурор говорил: 'Радек -- один из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных 'троцкистов'... Он неисправим... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды -- к Троцкому -- людей'. Все элементы в этой характеристике ложны, за исключением, разве, ссылки на талантливость Радека; но и здесь надо прибавить: как журналиста. Только! Говорить об 'упорстве' Радека, об его 'неисправимости' как оппозиционера и об его близости ко мне можно разве лишь в порядке неуместной шутки.
Радек характеризуется на самом деле импульсивностью, неустойчивостью, ненадежностью, склонностью впадать в панику при первой опасности и исключительной болтливостью в минуты благополучия. Эти качества делают его газетным Фигаро высокой квалификации, неоценимым информатором для иностранных журналистов и туристов, но совершенно непригодным для роли конспиратора. В кругу осведомленных людей просто немыслимо говорить о Радеке, как о вдохновителе террористических покушений и организаторе международного заговора!
Прокурор не случайно, однако, наделяет Радека чертами, которые прямо противоположны его действительному характеру: иначе невозможно было бы создать хоть подобие психологической базы для обвинения. В самом деле, если я выбрал Радека в качестве политического руководителя 'чисто троцкистского' центра и если именно Радека я в первую голову посвятил в свои переговоры с Германией и Японией, то совершенно очевидно, что Радек должен был быть не только 'упорным' и 'неисправимым' 'троцкистом', но и 'одним из самых доверенных и близких' ко мне людей. Характеристика Радека в обвинительной речи есть необходимая составная часть всего судебного подлога.
Радек, по словам прокурора, -- 'хранитель в... 'троцкистском' центре портфеля по внешней политике'. Вопросами внешней политики Радек действительно занимался близко, но исключительно как журналист. Правда, в первые годы после октябрьского переворота он состоял одно время в коллегии народного комиссариата по иностранным делам. Но советские дипломаты жаловались в Политбюро: все, что говорится при Радеке, становится на другой день известным всей Москве. Радек был скоро устранен из коллегии.
Одно время Радек был членом Центрального комитета и в этом звании имел право посещать заседания Политбюро. По инициативе Ленина секретные вопросы обсуждались неизменно в отсутствии Радека. Ленин ценил Радека как журналиста, но
в то же время не выносил его несдержанности, его несерьезного отношения к серьезным вопросам, его цинизма.
Нельзя не привести оценку, которую дал Радеку Ленин на VII съезде партии (1918 г.), во время споров о Брест-Литовском мире. По поводу слов Радека: Ленин 'уступает пространство, чтобы выиграть время', Ленин заметил: 'Я вернусь к товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать серьезную фразу'... И дальше опять: 'На этот раз вышло так, что у тов. Радека получилась совершенно серьезная фраза'. Это дважды повторенное замечание выражало самую суть отношения к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. Отмечу тут же, что шесть лет спустя, в январе 1924 г., на
