против высылки Троцкого. Радек из вагона кричал: 'Я агитирую против высылки Троцкого? Ха, ха..! Я агитирую товарищей идти в партию!' Агенты ОГПУ молча слушали и все дальше оттесняли Карла в вагон. Курьерский поезд тронулся...'
По поведу этого яркого рассказа, который рисует Радека как живого, я писал в заметке от редакции: 'Наш корреспон-дент говорит, что в основе (капитуляций) лежит 'трусость'. Эта формулировка может показаться упрощенной. Но по сути она верна. Разумеется, дело идет о политической трусости, -- личная при этом не обязательна, хотя нередко они довольно счастливо совпадают одна с другой'.
Эта характеристика вполне отвечает моей оценке Радека. Еще ранее, 14 июня, едва телеграф принес весть об 'искреннем раскаянии' Радека, я писал: 'Капитулировав, Радек просто вычеркнет себя из состава живых. Он попадет в возглавляемую Зиновьевым категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся сказать вслух свое слово, боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень' (Бюллетень Оппозиции, No 1--2, июль 1929).
Менее чем через месяц (7 июля) в новой статье по поводу капитуляций я пишу: 'Говоря вообще, в настойчивости и последовательности Радека никто еще не обвинял' (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Эти слова похожи на политическую реплику, направленную против прокурора Вышинского,, который через семь лет впервые обвинит Радека в 'настойчивости и последовательности'.
В конце июля я снова возвращаюсь к той же теме, на этот раз в более широкой перспективе: 'Капитуляция Радека, Смил-ги, Преображенского есть в своем роде крупный политический факт. Она показывает, прежде всего, как сильно износилось большое и героическое поколение революционеров, которому выпало на долю пройти через войну и Октябрьскую революцию. Три старых и заслуженных революционера вычеркнули себя из книги живых. Они лишили себя самого главного: права на доверие. Этого им никто не вернет'.
С середины 1929 г. имя Радека становится в рядах оппозиции символом унизительных форм капитуляции и вероломных ударов в спину вчерашних друзей. Упомянутый уже выше Дин-гельштедт, чтобы ярче обрисовать затруднения Сталина, пишет иронически: 'Сумеет ему в этом помочь ренегат Радек?' Чтобы подчеркнуть свое презрение к документу нового капитулянта, Дингельштедт прибавляет: 'Это открывает тебе дорогу к Радеку' (22 сентября 1929 г.).
Другой ссыльный оппозиционер пишет 27 октября из Сибири в 'Бюллетень оппозиции' (No 7, ноябрь-- декабрь 1929): 'Особенно гнусный характер -- иного слова не подберешь,-- приняла работа Радека. Он живет кляузой, сплетней и ожесточенно оплевывает свой вчерашний день'.
Осенью 1929 года Раковский185 описывает, как Преображенский и Радек вступили на путь капитуляции: 'Первый -- с известной последовательностью, второй -- по обыкновению виляя и делая прыжки от самой левой позиции на самую правую и обратно' (Бюллетень оппозиции, No 7, ноябрь--декабрь 1929). Раковский саркастически отмечает, что каждый капитулянт, уходя из оппозиции, обязан 'лягнуть Троцкого своим копытцем', подкованным 'радековскими гвоздями'. Все эти цитаты говорят сами за себя. Нет, капитулянтство не было военной хитростью 'троцкизма'!
Летом 1929 года меня посетил в Константинополе бывший член моего военного секретариата Блюмкин, находившийся в то время в Турции. По приезде в Москву Блюмкин рассказал о свидании Радеку. Радек немедленно выдал его. В то время ГПУ еще не дошло до обвинений в 'терроризме'. Тем не менее Блюмкин был расстрелян без суда и огласки. Вот что я опубликовал тогда же в 'Бюллетене' на основании писем из Москвы от 25 декабря 1929 г.: 'Нервная болтливость Радека хоро
шо известна. Сейчас он совершенно деморализован, как и большинство капитулянтов... Потеряв последние остатки нравственного равновесия, Радек не останавливается ни перед какой гнусностью'. Дальше Радек называется 'опустошенным истериком'. -Корреспонденция подробно рассказывает, как 'после беседы с Радеком Блюмкин увидел себя преданным'. В рядах троцкистов Радек становится отныне самой одиозной фигурой: он не только капитулянт, но и предатель.
Через семь лет -- я вынужден здесь забежать вперед -- Радек в статье, требующей смерти для Зиновьева и других, сообщил (Известия, 21 августа 1936 г.), будто я в 1929 году поручил Блюмкину 'организовать нападение на торгпредства за границей для добычи денег, необходимых (мне) для антисоветской работы'. Не буду останавливаться на бессмысленности этого 'поручения': торгпредства, надо думать, держат деньги не в своем помещении, а в банке! Нас интересует другое: в августе 1936 г. Радек был еще, по его словам, членом 'троцкистского' центра. В течение четырех месяцев после ареста он отрицал, по собственным словам на суде, какое бы то ни была свое участие в заговоре, т. е., по характеристике прокурора, проявлял себя как упорный и закоренелый 'троцкист'. Зачем же 21 августа 1936 года он -- без малейшей нужды -- взваливал на меня, 'вождя' заговора, чудовищные и нелепые преступления? Пусть кто-нибудь придумает объяснение, которое могло бы уложиться в схему Вышинского. Я лично отказываюсь от такой попытки.
Ожесточенную вражду между Радеком и оппозицией можно проследить дальше из года в год. Я вынужден ограничивать себя в выборе иллюстраций. 13 ссыльных оппозиционеров в Камске (Сибирь), обращаясь с протестом в президиум XVI съезда ВКП (июнь 1930 г.) пишут, между прочим: 'Коллегия ГПУ СССР, основываясь на предательском сообщении ренегата Карла Радека, приговорила к высшей мере наказания тов. Блюмкина, члена ВКП до последних дней'.
Ссыльный оппозиционер, характеризуя в 'Бюллетене оппозиции' (No 19, март 1931) политическое и моральное разложение капитулянтов, не забывает прибавить 'Наиболее быстрым темпом гниет Радек. Не только рядовые, но и руководящие капитулянты других групп стараются дать понять, что не только политически, но лично они с ним не имеют ничего общего. Более откровенные говорят прямо: 'Радек взял на себя грязную, предательскую роль'... Сообщу лишь, -- прибавляет корреспондент,-- небольшой, но характерный факт радековского цинизма. В ответ на просьбу помочь тяжелобольному ссыльному большевику Радек отказался, прибавив: 'скорее вернется'. Мериг на свой грязный, короткий аршин!'
Из Москвы пишут 'Бюллетеню' от 15 ноября 1931 г.: 'На капитулянтском 'фронте' -- без перемен. Зиновьев пописывает книгу о Втором Интернационале. Политически же ни он, ни Каменев не существуют. Об остальных и сказать нечего. Исключение-- Радек. Этот начинает играть 'роль'. Фактически Радек заправляет 'Известиями'. Прославился же он на новом амплуа 'личного друга Сталина'. Шутка ли? При всяком разговоре Радек изо всех сил старается дать понять, что он на самой что ни есть короткой ноге со Сталиным: 'Вчера, когда я пил чай у Сталина' и пр. и пр.' (Бюллетень оппозиции No 25-- 26, ноябрь-- декабрь 1931).
Если Радек, в отличие от других капитулянтов, начал играть известную 'роль', то только потому, что всем поведением своим он вернул себе доверие верхов. Отмечу, что приведенная только что корреспонденция опубликована как раз в тот момент, когда согласно обвинению я принимал необходимые меры к тому, чтобы привлечь Радека на путь террора. Очевидно, я старался левой рукой подрывать то, что делал правой.
Дискуссия вокруг Радека приняла международный характер. Так, германская оппозиционная организация Ленинбунд186 опубликовала заявления Радека, Смилги и Преображенского и предложила мне 'на тех же правах' напечатать мое заявление. В октябре 1929 года я ответил правлению Ленинбунда: 'Не чудовищно ли это? Я в своей брошюре защищаю точку зрения русской оппозиции. Радек, Смилга и Преображенский являются ренегатами, ожесточенными врагами русской оппозиции, причем Радек не останавливается ни перед какой клеветой'. За те годы можно в изданиях левой оппозиции на всех языках найти немало негодующих или презрительных статей и заметок по адресу Радека.
Американский журналист Макс Шахтман, один из моих единомышленников, хорошо посвященный во внутренние отношения русской оппозиции, послал мне из Нью-Йорка 13 марта 1932 года несколько старых отзывов Радека обо мне с таким примечанием: 'Ввиду сталинского хора, в котором ныне поет и Радек, не поучительно ли снова напомнить коммунистическим рабочим, что около двенадцати лет тому назад, прежде чем борьба против 'троцкизма' стала прибыльным занятием, Радек пел другие песни?'
'В феврале 1932 года, -- показал Радек на суде, -- я получил письмо от Троцкого... Троцкий писал, что, зная меня как активного человека, он был убежден, что я вернусь к борьбе'. Через три месяца после этого мнимого письма я 24 мая 1932 г. писал в Нью-Йорк Вайсборду187: '...Идейное и моральное разложение Радека свидетельствует не только о том, что Радек сделан не из первоклассного материала, но также и о том, что сталинский режим может опираться либо
на безличных чиновников, либо на людей морально разложившихся'. Такова моя действительная оценка 'активного чело-века'!
