свидетельство Гольцмана рассыпается прахом при первом соприкосновении с фактами. Представленные мною документы и свидетельские показания, которые я не стану снова перечислять, устанавливают с несомненностью, что вопреки заявлению Гольцмана Седов не был в Копенгагене и, следовательно, не мог привести ко мне Гольцмана. Тем более -- из отеля 'Бристоль', разрушенного в 1917 г. К тому же показания трех других 'террористов', -- Бермана, Давида и Ольберга -- невероятные сами по себе, подрывают друг друга и окончательно разрушают показания Гольцмана.
Гольцман, Берман и Давид были, по их словам, одинаково направлены в Копенгаген Львом Седовым. Но о присутствии Седова в Копенгагене не упоминает ни Берман, ни Давид. Они нашли ко мне дорогу сами. Только один Гольцман встретился будто бы с Седовым в вестибюле разрушенного отеля.
Совершенно неизвестные мне, по их собственным словам, Берман и Давид были будто бы рекомендованы мне впервые моим сыном, в то время 24-летним студентом. Выходит, что, скрывая свои террористические взгляды от самых близких людей, я давал террористические поручения первым встречным. Объяснить этот загадочный факт можно только одним путем: 'первые встречные' для меня не были 'первыми встречными' для ГПУ.
Четвертый террорист -- Ольберг -- заявил в вечернем заседании 20 августа 1936 г.: 'Еще до моего отъезда в Советский Союз я собирался вместе с Седовым поехать в Копенгаген к Троцкому. Наша поездка не удалась, в Копенгаген отправилась жена Седова Сюзанна и, вернувшись оттуда, привезла письма Троцкого, адресованное Седову, в котором Троцкий соглашался с моей поездкой в СССР...'
Мои берлинские друзья, супруги Пфемферт172, как явствует из их писем от апреля 1930 года, уже в то время считали Ольберга если не агентом ГПУ, то кандидатом в агенты. Я отклонил его приезд из Берлина на Принкипо в качестве русского
секретаря. Тем менее мог я давать ему через два года 'террористические инструкции'. Но Ольберг, в отличие от Бермана и Давида, действительно находился одно время в переписке со мною, познакомился с Седовым в Берлине лично, несколько раз встречался с ним, знаком был с друзьями Седова, словом, находился до некоторой степени в его окружении. Ольберг мог знать и, как свидетельствует его показание, действительно знал, что попытки сына поехать в Копенгаген не удались и что туда поехала жена его, имевшая французский паспорт.
Все четыре 'террориста' заявляют, как видим, что их связал со мною Седов. Но дальше их показания расходятся. По Гольцману, Седов сам находился в Копенгагене. Берман и Давид совершенно не упоминают о присутствии в Копенгагене Седова. Наконец, Ольберг категорически утверждает, что поездка Седова в Копенгаген не удалась. Самым поразительным во всем этом является то, что прокурор не обращает 'и малейшего внимания на эти противоречия.
В распоряжении Комиссии имеются, как сказано, документальные доказательства того, что Седов не был в Копенгагене. О том же свидетельствуют показание Ольберга и умолчания Бермана и Давида. Наиболее внушительное из всех показаний против Седова и меня -- именно показание Гольцмана -- рассыпается, таким образом, прахом. Немудрено, если друзья ГПУ пытаются во что бы то ни было спасти показание Гольцмана, на котором держится вся версия 'террористической недели' в Копенгагене. Отсюда гипотеза: Седов мог приехать в Копенгаген нелегально, неведомо для Ольберга и для других. Чтоб не оставлять противнику никаких лазеек, я коротко остановлюсь и на этой гипотезе.
С какой целью Седов мог пойти на риск нелегальной поездки? Все, что мы знаем о его мнимом пребывании в Копенгагене, сводится к тому, что он проводил Гольцмана из отеля 'Бри-столь' ко мне на квартиру и во время моей беседы с Гольцма-ном 'входил и выходил из комнаты'. Это все! Стоило ли ради этого нелегально приезжать из Берлина?
Берман и Давид, которые, по собственному признанию, никогда раньше не встречали меня, разыскали меня в Копенгагене без помощи Седова, который, как вытекает из их слов, из Берлина дал им все необходимые указания. Тем легче мог разыскать меня Гольцман, который в прошлом встречался со мной. Ни один здравомыслящий человек не поверит тому, что Седов приехал по чужому паспорту из Берлина в Копенгаген для того, чтоб проводить ко мне на квартиру Гольцмана и в то же время оставил без внимания Бермана и Давида, которых он также будто бы направил из Берлина и которых я не знал в лицо.
Может быть, однако, Седов приехал нелегально в Копенгаген, чтоб повидаться с родителями? Это предположение, на первый взгляд, могло бы казаться несколько более правдоподобным, если бы Седов несколькими днями спустя не приехал вполне легально во Францию для той же цели, т. е. для свидания с родителями.
Но, может быть, настаивают друзья ГПУ, Седов совершил вторую, легальную поездку только для того, чтобы скрыть первую поездку, нелегальную? Представим себе на минуту эту комбинацию во всей ее конкретности. Седов ведет совершенно открыто и заведомо для всех хлопоты о поездке в Копенгаген. Другими словами, он ни от кого не скрывает своего намерения повидаться с нами. Все наши друзья в Копенгагене знают, что мы ожидаем сына. Его жена и его адвокат приезжают в Копенгаген и рассказывают друзьям о неудаче хлопот сына. Теперь нам предлагают поверить, что, не получив визы, Седов нашел чужой паспорт и тайно прибыл в Копенгаген, невидимо ни для кого из наших друзей. Здесь он встречает Гольцмана в вестибюле несуществующего отеля, приводит его на свидание со мною, незримо для моей охраны, и во время моей беседы с Гольцманом 'входит и выходит из комнаты'. Затем Седов исчезает так же таинственно из Копенгагена как и появился. После возвращения в Берлин он успевает получить визу и 5 декабря уже встречает нас снова на Северном вокзале в Париже. Для чего все это?
С одной стороны, мы имеем показание Гольцмана, который сам ничего не говорит о том, по какому паспорту он приехал в Копенгаген (прокурор его об этом, конечно, не спрашивает), и который в довершение беды местом встречи с отсутствующим Седовым указывает несуществующий отель. С другой стороны, мы имеем: молчание о Седове Бермана и Давида; совершенно правильное показание Ольберга о том, что Седов остался в Берлине; две дюжины свидетельств, подтверждающие заявления Седова, его матери и мои, и в довершение ко всему здравый человеческий смысл, которому нельзя отказать в правах.
Выводы: Седов не был в Копенгагене, показание Гольцмана ложно. Гольцман -- главный свидетель обвинения. Вся 'копенгагенская неделя' рассыпается прахом.
* * *
Я могу привести целый ряд дополнительных доводов, которые должны рассеять последние сомнения, если они вообще возможны в этом деле.
1. Ни один из моих мнимых посетителей не называет ни моего адреса, ни части города, в которой произошло свидание.
Маленькая вилла, которую мы занимали, принадлежала
танцовщице, уехавшей за границу. Вся обстановка дома соот
ветствовала профессии хозяйки и не могла не обращать на се
бя внимания всех посетителей. Если б Гольцман, Берман и Да
вид посетили меня, они непременно упомянули бы об обстанов
ке квартиры.
Во время нашего пребывания в Копенгагене мировую пе
чать обошла весть о смерти Зиновьева. Весть оказалась лож
ной Но мы все находились под ее впечатлением. Можно ли се
бе представить, что мои посетители, прибывшие для получения
'террористических' инструкций, ничего не слышали от меня
или других о смерти Зиновьева или же забыли об этом фак
те?173
Ни один из мнимых посетителей ни словом не говорит о
моих секретарях, о моей охране и пр.
Берман и Давид ничего не говорят о том, по каким пас
портам они приехали, как разыскали меня, где ночевали и пр.
Судьи и прокурор не задают ни одного конкретного вопроса, чтоб не разрушить неосторожным движением хрупкую постройку
* * *
Газета датской правительственной партии 'Социал- демо-кратен' сейчас же после суда над Зиновьевым и Каменевым, 1 сентября 1936 года, установила, что отель 'Бристоль', в котором произошла будто бы встреча Гольцмана с Седовым, был разрушен в 1917 году. Это немаловажное разоблачение встречено было московской юстицией сосредоточенным молчанием. Один из адвокатов ГПУ, кажется, незаменимый Притт, высказал предположение, что стенографистка вписала имя 'Бристоль' . по ошибке. Если принять во внимание, что судебные прения велись на русском языке, то совершенно непонятно, каким образом стенографистка могла ошибиться в таком нерусском слове, как
