нормальный человек, не займется покаянием или самобичеванием. Чиста у него совесть или нечиста, он первым делом перепугается, тем более, что вечер у человека выдался веселый, со спиртным и с женщинами. Выпивший человек легче возбуждается - это Изабо правильно рассчитала, когда выбирала вечер для непринужденной встречи Вальки и Второго. Но выпивший человек в хорошем настроении тем более не станет падать на колени и каяться. Он ошалело скажет: 'Во, блин, до глюков допился!' Или просто попятится, напрочь забыв, что за спиной - окно.
После ошеломительной новости насчет сходства с Чессом Валька уже как-то плохо воспринимал сенсации. Ну, его выставили против Второго... разве в этом сейчас дело? Ну, выставили...
Естественно, и Верочка, и Широков вмешивались, лепетали что-то, Вальке даже послышались слова 'Божий суд'. Изабо со всей язвительностью пыталась оборвать Карлсона, отсылала его в баню, но Карлсон, видно, решил сегодня покончить с этой историей раз и навсегда.
Поскольку в Вальку Карлсон тыкал воображаемым пистолетным дулом, как в наглядное пособие, а свидетельских показаний от него не требовал, Валька и завис где-то между реальным гвалтом в комнате и той странной внутренней перетасовкой лиц и понятий, которая происходила внутри. Он видел Верочку с растрепавшейся косой, видел покрасневшую от ярости Изабо, и не поспевающего за стремительным спором Широкова он тоже видел, но как бы на заднем плане. Две женщины, стоя перед пистолетом, требовали Божьего суда...
И тут у Вальки в голове стала складываться картина, и даже не картина в художественном смысле этого слова, а вроде красивой схемы. Она была похожа на популярное много лет назад изображение внутренности атома - и Валька мысленной кистью выписал шарики с бликами на боках, чьи орбиты, пересекаясь, окружили центральный шарик. Возникшая на фоне далекой реки, схема эта обладала, как он понял, логикой сна - шарики одновременно были людьми.
Тот, что ближе к середине, носил имя Марии. Это была невысокая женщина в черном бархатном платье с белым большим воротником, с черной косой за затылке и локонами вдоль висков. Шарик, обозначившийся вторым, носил имя Анны. Русоволосая Анна с тяжелым узлом на затылке стояла у далекого окна, а на подоконнике лежали скомканные перчатки и свернутая трубочкой записка. Валька узнал их - он сам мгновение назад бросил сюда перчатки, а записку передал накануне. Но тот, в середке, был одновременно и Валькой, и совсем другим человеком, хотя грань отсутствовала.
Другие шары тоже были людьми, хотя и незнакомыми. Чье-то молодое и задорное лицо с лихими усиками еще не имело имени но было необходимо. Это лицо Валька видел недавно - почему-то у себя на коленях... Мужчина в небольших круглых очках тоже должен был сказать что-то важное. Одни из шариков оказался черной коробкой с дуэльными пистолетами. И переплетение их орбит имело множество всяких смыслов, и на пересечениях возникали слова, обрывки каких-то разговоров, сравнения диковинные, непереводимые интонации французских фраз.
Но эта система была пронизана лучами, соединявшими шары совсем другой системы. И самыми близкими оказались шар с потешкой заячьей мордой и лицо беловолосой кудрявой девочки. Стало быть, вот так смешиваются реальный мир с нереальным, подумал Валька, смешиваются на мо-ле-ку-ляр-ном уровне...
Валька понял, что с этого когда-то началось.
Он ощутил себя другим человеком, которого знал только по имени, - на минуточку, поймав в чужой фразе свое дыхание.
Он сказал, балуясь, несколько слов за того человека - и тот принял их, не возражал.
Тогда он понял, как неприятно подбородку от высокого воротничка фрака - и это сразу же вылилось в забавную фразу и пригодилось.
И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.
Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина, которую любил он сам, - Анна. И сам он между этими женщинами - доступной и недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности... Вот, вот с чего началось - с этого банального треугольника, только женщин, которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!
А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами, заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики, шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось и возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.
- Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, - тем временем горестно упрекал всю компанию Карлсон. - Нашли время для дурацких фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь - ты ведь нарочно парню голову забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про торжество справедливости вещал - ведь так? Взрослый человек, а дурака валяешь. Додумались - свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте... Вот уж точно - роковое сходство!
Валька молча усмехнулся - кто же на кого похож? Он - на того ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв? Бывает... А гитара? Хм, гитара...
- Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши провокации, - сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. - А то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную голову? А?
- Не твоя печаль, - ответила Изабо.
- До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно. Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд устроите.
- Почему вдруг сегодня? - спросил Широков.
- Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране, возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы воспользоваться попросту не успеете.
- Откуда такая информация? - мрачно поинтересовался Широков.
- Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, - вмешалась Изабо. - Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил обрадовать, банный сотрудник? А главное - почему?
- Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и воспитывать, всех четверых, - подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что это - чистая правда. - Время поджимает. Дел у меня этой ночью - выше крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если я сейчас уеду - вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте - не скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного носа... не то, что некоторые...
- Он знает? - беззвучно спросил Широков.
- Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь - деликатно и вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так что могу вас обрадовать - пьесы вообще в природе не существовало, а была тетрадка с цитатами и набросками.
- Откуда такая информация? - надвигаясь на Карлсона, снова грозно спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился от этой нависшей глыбы.
- А ты еще не понял? - яростно набросилась на Широкова Изабо. - Ты еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку - держал? Да?
- Было дело, - согласился Карлсон. - И тетрадку эту жеваную, и показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории - так это Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое подпольный журнал. Это уже покруче.
- Какой еще журнал? - не очень искренне удивилась Изабо.
