Значит, снова мне туда, в страну с несбыточным прошлым и безвозвратным будущим. Как хорошо, что мне вовремя промыли мозги кровью, и проклятое провидческое начало во мне угасло навсегда. Ничего не хочу знать об этом грёбаном грядущем.
- Ты просто прячешь голову в промежность, - издевательски скалится Пан. - Мироощущение и миропонимание определяются не опытом прошлого, опытом пережитого, а опытом будущего, опытом предстоящего. Свое прошлое ты можешь, взяв себя в руки, взять под контроль, а будущее - нет. Лишь бесконтрольная сила имеет творящую природу.
- Что-то ты мудровато маракуешь предмет, Великий.
- Нисколько. Все просто. Предчувствие ценнее чувства. Оно расходится в бесконечности, а чувство стремится к нулю.
- Не знаю. Предчувствия хорошими не бывают... Твоя картина мира грустна и грязна.
- Ты по-прежнему слаба в казуистике. Сколько, по-твоему, ангелов может уместиться на конце иглы?
- Ровно столько, сколько верблюдов можно провести через ее ушко.
Очень часто подобные возвышенно-бессмысленные диспуты мы с ним ведем, поместившись на подоконнике кухни в новой моей квартире на Кутузовском.
Весна, и сумерки соком черной смородины растекаются по небу. Потом сверкает в высоте, через небо пробегает ослепительная изумрудная ящерица, в проем окна начинает хлестать предчувствие грозы, более ценное, нежели само чувство. Спасаясь от духоты, мы с Паном отправляемся плавать в территориальных водах сопредельных государств. Адреналиновые ванны. Стремительные, волнообразно-черные тени дельфинов сопровождают меня, а беззвучная подводная тьма расцветает пузырящимися кустами - это пули вспарывают брюхо океану. Иду ко дну вперед головой, как копье. Даже пуля под водой нимфу не догонит... Кровяная, огненная бомба набухает в легких. Держусь до последнего, потом вылетаю на поверхность с выпученными глазами. И здесь гроза, гроза. Аспидный парус небес то и дело распарывается пополам, и в прореху льется ледяное золото молний, призрачно-бронзовый небесный огонь...
В свободное от подводных процедур время хожу в присутствие. Теперь я играю роль эмиссара Николаса в московском медиа-холдинге 'Лифт' - тут уж язык неудержимо хочет прибавить банальное '... на эшафот'. Замечательное здание из зеркального стекла в стиле 'новорусского классицизма'. Больше всего оно напоминало мне сверкающий скворечник, лихо сколоченный растущею не из того места рукой.
Не буду врать - я поначалу сильно тяготилась странной своей ролью генерального менеджера каманчей, но с Паном не поспоришь.
Между тем, сей Эдем богемы должен был бы по идее являться интереснейшим местом. Глянцевый журнал для мужчин, FM-радиостанция, три ежедневные газеты, дециметровый телеканал и информационно-аналитический Интернет-портал. И это все под одной крышей. Скука смертная. Поговорить по-человечески не с кем. Сплошные криэйторы вокруг. Не знаю, быть может это говорит моя врожденная стервозность, но меня не покидает мерзкое чувство, что все их творческие приемы я нечувствительно превзошла еще на первом курсе института. Пафос пошлятина, ирония - алиби остроумия, цинизм - единственно верный взгляд на вещи, и стёб, стёб - превыше всего. Этот стёб у нас песней зовется... Никто из этих творцов информационной вселенной уже не мыслил свободы в отрыве от сытости. Три кита, три 'К': комфорт, комильфо, конформизм. 'Интеллигенция гавно нации'? Куда там... Счастлива была бы нация, у которой даже гавно интеллигентно...
А народ безмолвствует все громче. И никто его не зовет ни к топору, ни к трепету.
- А что тебе до народа? - прищурившись, вопрошает Пан и выползает из монитора, как Хоттабыч из лампы. - Быдло определяет сознание. Так всегда было.
- Такое сознание хуже небытия.
- Хуже небытия может быть только бытие.
- У тебя ко мне дело? - невежливо прерываю я.
- Да. Что ты можешь сказать о своем заместителе?
- Анатолий Михалыч? Бывший гэбист. 'Экс-гебеционист' как теперь говорят. Слегка фразёр, чуть-чуть позёр и полный пидор.
- В каком смысле?
- В прямом. Педрила. Может, даже педофил.
- Да, забавные у тебя коллеги...
- Не волнуйся. Я ни с кем не сближаюсь ближе, чем на расстояние пощёчины.
- А вот это напрасно. Бери пример с Лизоньки. Где кобылка, там и кобельки.
А вот тут я с ним совершенно согласна. Лизонька, моя секретарша, действительно, девушка замечательная во всех отношениях. Во-первых, она живет по квантовым законам, то есть обладает способностью 'расплывания в пространстве'. Я как-то наблюдала за ней и пришла к выводу, что у нее на самом деле, без всяких аллегорий десять рук. Вот одной она стучит по 'клаве', второй отправляет факс, третьей отвечает по мобиле, четвертой заваривает кофе, пятой вставляет диск в CD-player, а остальные пять использует на личные нужды вроде подкраски губ и век. У меня начинает пестрить в глазах, и я поневоле отворачиваюсь. Девушка-динамит.
Во-вторых, Лизонька - девушка интересной, даже трагичной судьбы. Дело в том, что, начиная с пубертатного периода и лет до двадцати, она отдавала предпочтение утехам лесбийской любви. И вдруг увидела в каком-то боевике Бандераса... И все. Ударил бабе мачо в голову. И теперь больше всего ее терзает, что лучшие годы ушли, и весь прыщавый пыл тинейджерского секса был потрачен не на то. Бедная Лиза. Не у тех лизала.
В-третьих, слушать Лизоньку - это... Вот она, пав животом на стол и грациозно отклячив крупный круп, роняет в телефонную трубку черные жемчужины:
- Не, Ленка, в постели он классный... Детородный орган у него - прямо убийственный... Ага. И всегда столбиком стоит, как сурок в степи. Не, но он понтуется, канешна... Я типа чисто реально правильный конкретный пацан... Меня вчера шлюхи с рэдиссона так звали, так звали... Ага. А я ему говорю: 'Зачем тебе шлюхи? Тебе что, среди порядочных женщин блядей мало?'...
- Все-таки нужно хотя бы иногда выходить в свет, - увещевал меня искусительный Пан, - иначе твое отшельничество вкупе с твоею внешностью может вызвать толки о твоих ненормальных наклонностях. А это никому ненужно. Ни тебе, ни Николасу, ни мне. Надо, надо тусоваться по утрам и вечерам.
- Где тусоваться? Я слабо ориентируюсь в вопросе.
- Ну, в казино сходи, например. В 'Golden Palace'. Вот уж где ты точно совместишь приятное с полезным в самой извращенной форме.
Сходила. Вздумалось козлику, стало быть, в лес погуляти. Почему нет? Дело-то хорошее. Да только я забыла, что в чудные майские ночи утопленницам везет по-особенному...
Михалыч эффектно подвез меня, облаченную в вечернее платье от Ханае Мори, на трехдверном 'Линкольне' прямо к дверям заведенья. И в этих дверях я лоб в лоб столкнулась с Голицыным. Не знаю, чего я испугалась больше: что он меня узнает или что не узнает? Впрочем, он вообще не обратил на меня никакого внимания. Все его существо было поглощено висящей у него на руке Лолитой... Да, она была хороша. Хороша настолько, что, сколько я ни стимулировала в себе ненависть, не смогла симулировать и легкой неприязни. В конце концов, она-то в чем виновата?
В смысле женщин вкус у Голицына был всегда, тут надо отдать ему должное. Недолжное, я так полагаю, он и сам возьмет...
Но было в лице этой девочки что-то, что испугало меня куда серьезнее. Не могу выразить... Красота ее была какой-то безжалостно-обжигающей. По крайней мере, ощущения у меня остались именно как после ожога сетчатки. Отчего-то показалось мне еще, что я вижу саму себя времен восьмидесятых. Ничего хорошего не сулят такие видения...
Что ж, погулял, стало быть, козлик. Облом рогов и отброс копыт...
Непонятно почему, но к моим литературным экзерсисам Пан относится достаточно благосклонно. Как-то попыталась я бросить это тухлое занятие, так он взвился:
- Ты что?! Ни в коем случае не бросай!
- Я пишу в стол, а это все равно, что в гроб.
- Ну уж одного-то читателя я тебе точно гарантирую. А где один, там и до сотни тысяч недалече.
