кто-то сказал как раз в этом триместре, я сам слышал: 'Не пойду я туда, опять там этот плебей пукнул'.
- Поплыли назад.
- Это я буду решать, плыть нам назад или нет, плебей несчастный. Чьи друзья дали нам эту лодку? Мои. У тебя нет друзей.
Эндрю стал развинчивать удочку. Что-то жгло и застилало ему глаза.
- Нет у тебя друзей и быть не может, потому что ты - плебей. И живешь ты в конуре. И мать у тебя - быдло. Помнишь, она нам позвонила на днях? Ну, так знай - у нас все решили, что это кто-нибудь из кухаркиных знакомых.
По представлениям, бытующим в Чолгроув-парке, Джерими, нападая на него, прошел три ступени. Тебе могли сказать грубость, это считалось простительным - мало ли кто в каких выражениях предпочитает объясняться. Могли даже обозвать плебеем - предположим, ты в данном частном случае заслужил это своим поведением. Но оскорбить при тебе твоих родителей значило переступить границы дозволенного. Джерими умышленно нарушил табу, и, значит, отныне между ними все кончено.
Очень скоро выяснилось, что это ставит их в довольно затруднительное положение. Они сидели на середине озера, всем своим существом, до кончиков пальцев, ощущая черную глубину под собою и расстояние, добрых сто ярдов, отделяющее их от грота.
Не говоря ни слова, они погнали лодку к берегу мелкими, частыми гребками, стряхивая с весел стебли кувшинок; завели ее под утес. Вдвоем вытащили на сушу. У Эндрю оставалось пять живцов. Он затопил жестянку на мелком месте у берега, чтобы сквозь дырочки, проделанные в крышке, внутрь заливалась вода. Джерими немедленно направился к калитке и ничего не видел. Как и прежде, он не мог справиться с тугим замком и снова передал ключ Эндрю. Заслонив собой чугунную калитку, Эндрю повернул ключ туда и обратно, так и не щелкнув запором. И подсунул под калитку камень: со стороны будет похоже, что заперто, но, когда понадобится, он без труда ее откроет.
Возле дома Джерими задержался, чтобы вернуть ключ дворецкому.
Эндрю помедлил минутку и, удостоверясь, что его едва ли услышат, бросил ему вслед: 'До свиданья'. Странно было ехать домой одному в послеполуденный пустынный час, словно вступая в новую, суровую пору жизни. В следующем триместре, встречаясь в Чолгроув-парке, они с Джерими уже не будут разговаривать. Это не повлечет за собой особых осложнений, поскольку с самого начала они всегда принадлежали к разным компаниям, да и потом, по школьным неписаным законам, если кто-нибудь проводил вместе время на каникулах, в этом стеснялись признаваться.
Парадная дверь в 'Брейсайде' оказалась заперта на цепочку; приоткрыв ее, Эндрю позвал мать.
Через несколько минут она спустилась к нему, в халате.
- А я-то думаю - кто бы это мог быть? Я прилегла отдохнуть. По-моему, ты говорил, что едешь на целый день.
- Клева не было. Слишком жарко.
Она молча отворила дверь.
Надеясь задобрить ее, он прибавил:
- Мы с Джерими Кэткартом поругались.
Она не отозвалась и отвернулась от него, плотнее запахнув на себе халат.
- Поесть ничего нету?
- Можешь взять печенье. Тебе сейчас полагается быть на свежем воздухе.
- Ладно, ухожу. Мне самому мало радости торчать в этой конуре.
Его дерзость, судя по всему, также не произвела особого впечатления. Эндрю взял себе на кухне горсть сухого имбирного печенья. Немного потоптался без дела, озадаченный ее непривычным молчанием, и, подкидывая ногою камешек, поплелся по дорожке со двора. Его провожало все то же нерушимое молчание, он услышал только, как она опять закрыла дверь на цепочку.
У рекламы 'Боврила' он перешел на другую сторону шоссе и поднялся к спортплощадке. Здесь, неожиданно для сельского приволья, все было оборудовано по-городскому: парковые скамейки, яма для прыжков, качели и темно-зеленая раздевалка из рифленого железа на краю крикетного поля. Все вокруг было обшарпано, испачкано, захватано руками, повсюду валялись втоптанные в землю окурки, бумажки от конфет.
На поле несколько мальчиков играли в крикет. Эндрю сел на скамью и, грызя печенье, стал смотреть. С трех сторон спортплощадка была обсажена молодыми сосенками, с четвертой открывался вид на поселок и железнодорожную станцию. На станционной площади стояли четыре машины, и среди них - 'санбим', такого же цвета, как у Годфри Уира. Но Годфри Уир тут, конечно, ни при чем: с какой бы ему стати ехать куда-то на поезде? Будь сейчас подзорная труба, можно было бы навести и проверить по номеру.
Однако немного погодя он увидел, что шоссе у рекламного щита переходит не кто иной, как Годфри Уир: его пингвинья походка, широкий зад, подпрыгивающий хохолок на голове - спутать невозможно. Годфри Уир сел в 'санбим'. Машина развернулась задним ходом, выехала на шоссе и, притормозив у переезда, покатила в сторону Лондона.
7
Щука прочно сидела на крючке и отчаянно сопротивлялась. Минутами ее было видно в глубине: тускло-золотая торпеда, пронизывающая воду. Но вот, вероятно покоряясь, она стала медленно всплывать, длинная голова ее высунулась наружу, и тут она рванулась с новой силой, стукаясь о борт лодки. Широкий хвостовой плавник выгибался, хлеща по воде с таким шумом, что плеск отдавался в прибрежных скалах.
Эндрю опустил вниз конец удилища, и рыбина, потеряв свободу движений, легла бок о бок с лодкой, выставив из воды краешек спинного плавника. Не слишком крупная щучка, фунта на четыре пожалуй, - он уже знал, что выпустит ее. Когда удишь в одиночку, улов всегда богаче, жаль только, никто не видит этого. А дома мать всегда занята своими заботами и не проявляет должного интереса.
И все-таки зрелище рыбы наполняло его торжеством и радостью. Он взглянул на часы: полдевятого утра. Солнце еще не поднялось над верхушками деревьев, и озеро лежало черное и словно бы неживое. Он мысленно велел себе запомнить эту минуту: эту обстановку, эти ощущения. Что бы ни ждало впереди - экзамены на стипендию и тому подобное, - пусть эти чувства останутся, хотя, впрочем, глядя на взрослых, понимаешь, что на это трудно рассчитывать. Он перегнулся через борт лодки, и щука легла на бок, глядя на него лютым плоским глазом. Эндрю втащил ее в лодку и вставил ей в пасть деревянную чурочку. Разговаривая с нею, он попытался высвободить крючок, застрявший за рядами мелких зубов. Наконец крючок поддался и вышел, выдрав из пасти живьем большой кусок хряща. В ужасе от того, что натворил, Эндрю вывалил щуку за борт. Она ушла вглубь, потом всплыла, лежа на боку. Поколыхалась немного, выправилась и скрылась. Во всяком случае, он честно попытался ее спасти - как знать, может, еще и выживет.
Он весь перепачкался рыбьей слизью и ужасно хотел за маленьким. Заранее наметив себе ориентиром деревья на берегу, он греб не оглядываясь, покуда по обе стороны не встали каменные стены. Лодка царапнула днищем по дну пещеры.
Эндрю спрыгнул на землю и столкнулся с препятствием из твида, застегнутым на пуговицы, - на ощупь вроде старого кресла и с запахом табаку. В свете, отражающемся от воды, он увидел лицо, оскаленное в нестираемой, унылой усмешке, похожее на щучью морду.
Эндрю нагнул голову и попробовал шмыгнуть мимо, к ступенькам, ведущим на свободу.
Майор Певерилл вытянул большие морщинистые руки и удержал его.
- Ты куда? Постой, не спеши.
- Мне нужно. Я... разрешите выйти.
- Как это? А, понятно. - Он засмеялся. - Ничего, делай здесь. Ведь здесь одни мужчины.
Эндрю молча повернулся лицом к стене. Снаружи солнце уже тронуло кое-где поверхность озера. Интересно, что стало со щуренком, которого он выловил, - неужели погибнет?.. Молчание затянулось.
- Ну что же ты?
- У меня не получается, - признался Эндрю. Он застегнул штаны и обернулся.
- А где другой мальчик?
- Мы... Он сегодня не захотел приехать.
- Значит, ты один? - В пристальном взгляде старика блеснул интерес. Значит, пащенок один. Ты не обижаешься, что я называю тебя 'пащенок'?
