общественно литературной обстановкой начавшейся реакции черты поэта, с которыми тот сам трудно и непримиримо сражался.
'Если бы я был уверен, что мне суждено на свете поставлять только 'Балаганчики',- писал поэт в 1907 году, когда создавался сомовский портрет,- я постарался бы просто уйти из литературы (может быть, и из жизни). Но я уверен, что я способен выйти из этого, правда, глубоко сидящего во мне направления' (VIII, 209).
А через год, размышляя о своей главной цели-теме России, он скажет: 'Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, - я иду' (VIII, 265-266).
Человек без пути, без цели, без своей темы - любви- для Блока не человек. 'Куда пойдет он, еще нельзя сказать,- записывает он, читая книгу преуспевающего Игоря Северянина,- что с ним стрясется: у него нет темы. Храни его бог' (VII, 232).
Много нас - свободных, юных, статных
Умирает, не любя...
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
('Осенняя воля')
'...растет передо мной понятие 'гражданин',- говорится в письме Блока 1908 года Е. П. Иванову,- и я начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие, когда начинаешь открывать его в собственной душе' (VIII, 252).
Тончайшие, по явственно ощутимые нити связывают нравственные идеалы поэта с революционным брожением в стране, с созревающим в ней порывом к грядущему18.
'Революция русская в ее лучших представителях- юность с нимбом вокруг лица,- пишет он даже в разгар столыпинской реакции.- Пускай даже она не созрела, пускай часто отрочески не мудра,- завтра возмужает' (VIII, 277).
Революция тоже идет, она-в пути, и будущее - за нею!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос...
...Как зерна, злую землю рои
И выходи на свет.
('Я ухо приложил к земле...')
'Человек есть будущее... пока есть в нас кровь и юность,- будем верны будущему', - призывает Блок молодого литератора... (VIII, 384-385).
On исповедовал эту верность, хотя ее веленья часто входили в драматические противоречия со многим в его личной жизни, кровных узах и пристрастиях.
'...Совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего ч разлагающегося...' скажет он впоследствии (VII, 388).
Переводя пьесу австрийского романтика Грильпарцера 'Праматерь', Блок признавался: 'Чем глубже Грильпарцер погружается в сисю мрачную мистику, тем больше присыпается во мне публицистическое желание перевести пьесу на гибель русского дворянства...' (IV, 295).
On оговаривался, что 'в атом была бы доля правды, по не вся правда' (IV, 294). Однако несомненно, что в описании человека, читающею 'Праматерь', 'сидя в старой дворянской усадьбе, которую сотрясает ночная гроза или дни и ночи не прекращающийся осенний ливень', перед нами вырисовывается настроение самого поэта: '...Кругом на версты и версты протянулась равнина, затопленная ливнем, населенная людьми давно непонятными и справедливо не понимающими меня; а на горизонте стоит тихое зарево далекого пожара: это, вероятно, молния подожгла деревню' (IV, 295).
Тут каждая строчка готова прорасти стихами:
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.
('На поле Куликовом')
И более поздними:
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком...
('Осенний день')
Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим...
('Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?...')
Неизбежность решительных перемен в окружающей жизни потому гак убедительно, очевидно выступает в поэзии Блока и в частности в поэме 'Возмездие', что автор бесстрашно перевертывает при этом последние страницы собственной семейной хроники, что о конце русского дворянства говорит 'тот, кто любил его нежно, чья благодарная память сохранила все чудесные дары его русскому искусству и русской общественности в прошлом столетии, кто ясно понял, что пора уже перестать плакать о том, что его благодатные соки ушли в родную землю безвозвратно...' (IV, 295).
Так было и с моей семьей:
В ней старина еще дышала
И жить по-новому мешала,
Вознаграждая тишиной
И благородством запоздалым...
Блок сравнивал замысел своей поэмы с известным циклом романов Эмиля Золя о Ругон-Маккарах. 'В малом масштабе, в коротком обрывке рода русского' он хотел уловить, как 'в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое' (III, 297, 298).
Эпизод 'семейной хроники' переносится на широчайший исторический фон; поэт стремится отыскать скрытые связи между личными драмами героев и нараставшими в мире переворотами.
Поэма 'Возмездие' начинается картиной победоносного возвращения царских войск в Петербург после русско-турецкой войны 1877-1878 годов.
За самой городской чертой... Стена народу, тьма карет, Пролетки, дрожки и коляски, Султаны, кивера и каски, Царица, двор и высший свет!
Никто еще не знает, что это последняя война, выигранная царизмом тяжелой ценой, за чужой, народный счет - но все-таки выигранная. Все еще ироде бы мирно и благополучно. Но, как 'некий знак', как внезапно взметнувшийся язык вулканического, уже гудящего под землей огня, возникает в поэме картина тайного сборища народовольцев, романтического обряда их клятвы.
Столь же обманчиво и благополучие дворянской семьи, выведенной в поэме. Объективность, с которой описывает и оценивает поэт породившую его самого среду, - одно из высочайших его достижений. Он не скрывает своей кровной приверженности к этой тихой, уютной, милой профсссорско-дворянской семье с ее 'запоздалым', но трогательным благородством. Он очень точно определяет и происхождение ее либерализма, и трагичность ее положения в реальной русской действительности:
...власть тихонько ускользала
Из их изящных белых рук,
И записались в либералы
Честнейшие из царских слуг,
А всё в брезгливости природной
Меж волей царской и народной
Они испытывали боль
Нередко от обеих воль.
Но до поры до времени 'сия старинная ладья' дворянского семейства еще избегала катастрофических потрясений, уживаясь с 'новыми веяниями', в чем-то поддаваясь им, в чем-то подчиняя их себе:
И нигилизм здесь был беззлобен,
И дух естественных наук
(Властей ввергающий в испуг)
Здесь был религии подобен.
Но вот, как иное, своеобразное проявление разрушительных веяний века, в семью 'явился незнакомец странный' - талантливый ученый. Его мятущаяся душа не находила никакого действенного выхода в жизни, впадала в 'тьму противоречий', временами готова была 'сжечь все, чему поклонялся, поклониться всему, что сжигал':
Он ненавистное - любовью
Искал порою окружить,
Как будто труп хотел налить
Живой, играющею кровью...
Нарушив мир тихого фамильного очага, поработив и измучив своей тяжкой любовью беззаботную дотоле младшую из росших там дочерей, он внес всем этим начало мятежа, отчаянного неприятия мира в семью, глаза которой 'в буднях нового движенья немного заплутался'.
Даже на склоне лет, когда былой 'демон' 'книжной крысой настоящей стал', выцвел в 'тени огромных крыл' победоносцевской реакции, даже тогда
...может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах...
В жалкой фигурке озлобленного старика поэт прозревает подобие врубелевского Демона, этого нового Прометея, которого на этот раз терзает не коршун по воле богов, а беспощадное сожаление, что ему ничего не дано свершить.
Жизнь сына начинается в атмосфере благополучия; 'ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье'
