На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Не ждали. Точно
Не таял снег, не веял май.
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне...
. . . . . . . .
Но было тихо в нашем склепе,
И полюс - в хладном серебре.
Какой-то катастрофой, по замыслам Блока, должен был завершиться в поэме и путь блуждающего по улицам Варшавы - 'страшного мира' - сына, который 'не свершил... того, что должен был свершить'.
И лишь в последнем звене рода 'едкая соль' предшествующих отрицателей выжжет черты бесплодного скепсиса, пассивности.
В эпилоге 'Возмездия', по замыслу поэта, должен был быть изображен растущий ребенок, уже повторяющий по складам вслед за матерью: 'И я пойду навстречу солдатам... И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот' (111, 299). Лишь он, как писал Блок в предисловии к поэме, 'готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества' (III, 298).
Русская жизнь рисуется перед поэтом во всех своих грозных 'готовностях', чреватая теми бурями и потрясениями, которые Блоку было суждено увидеть наяву и которые были им прозорливо угаданы:
Не всякий может стать героем,
И люди лучшие - не скроем
Бессильны часто перед ней,
Так неожиданно сурова
И вечных перемен полна;
Как вешняя река, она
Внезапно тронуться готова,
На льдины льдины громоздить
И на пути своем крушить
Виновных, как и невиновных,
И нечиновных, как чиновных...
На метельных улицах Варшавы сын слышит в бушующих выкриках вьюги не только голос панихиды по отцу (или даже по нему самому?!), но и нечто совсем новое:
...ветер ломится в окно,
Взывая к совести и к жизни...
Образы вьюги, ветра, 'Пана-Мороза', который 'во все концы свирепо рыщет на раздольи', в чем-то предваряют атмосферу будущей блоковской поэмы 'Двенадцать' с ее сквозным мотивом революционной бури, гудящей над миром.
Грозная, звучавшая в душе поэта музыка 'возмездия', как туча, заходившего над миром, определила патетическое, полное тревожного ожидания звучание блоковской поэмы, подсказало автору крылатые и лапидарные характеристики времени.
Случались в истории величественные постройки, предпринятые гениальными зодчими и почему- либо не доведенные до конца. Вы бродите под сводами залов, по широким лестницам, ощущаете логику архитектурного замысла,
проникаетесь смелым полетом фантазии строителя; и грустное сознание, что никто никогда не увидит ее полного осуществления, борется в душе с благодарностью за то, что уже возведено.
С тем же чувством читаем мы 'Возмездие', рассматриваем могучую кладку ее величественного портала:
Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Отрывок этот очень характерен для блоковского миро ощущения, опиравшегося на факты и наблюдения, казалось бы, случайные и разрозненные, но служившие поэту основой для напряженной работы мысли.
'Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время,- писал он в предисловии к 'Возмездию',- и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор' (III, 297).
В одну грозную симфоническую тему сливались для него гул разрушительного землетрясения в Мессине и 'рев машины, кующей гибель день и ночь' (вокруг уже задумывались о 'могущественной индустрии, воспитанной войной и живущей для войны', становящейся 'автоматической пружиной и постоянным возбудителем военных импульсов'), не меньше, чем блеск вставшей над миром кометы, поражал Блока слабенький голосок пропеллера, к которому он прислушивался с особенным, тревожным вниманием:
О чем - машин немолчный скрежет?
Зачем - пропеллер, воя, режет
Туман холодный - и пустой?
Современники поражались, что поэму 'Двенадцать' как будто писал 'новый поэт' с 'новым голосом'.
Но в литературе ничего не случается 'вдруг'. И чтобы суметь так 'схватить' бурный, пенящийся поток революции и навсегда запечатлеть его в читательских сердцах, нужен был уже выработанный глаз, острое чувство истории, рука мастера, способного создать монументальное полотно, - нужна была школа работы над современным эпосом. Такой школой и оказалась в жизни поэта работа над поэмой 'Возмездие'.
В 1911 году Блок выпустил сборник 'Ночные часы', но впоследствии, включая эти стихи в свое новое собрание, озаглавил их 'Снежная ночь'.
'Северные ночи длинны,- писал он в примечаниях, - синева их изменчива, видения их многообразны... я хотел бы, чтобы читатели вместе со мною видели в ней не одни глухие ночные часы, но и приготовление к ночи - свет последних закатов, и ее медленную убыль-первые сумерки утра' (III, 433).
Кардинально перестроенный композиционно20, этот стихотворный материал составил третий том лирики Блока, справедливо считающийся творческой вершиной его поэзии 'Страшный мир', как озаглавлен первый цикл тома, изображен поэтом в самых разных, по внутренне связанных между собой ипостасях.
Словно отблеском бушующего в мире пожара событий, высвечена мрачнейшая 'будничная' сцена продажной любви в стихотворении 'Унижение':
В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).
При всей 'рискованности' этого сопоставления возникает мысль о ежедневной казни естественного чувства, творимой 'по ею сторону' окна. И икона в комнате женщины выглядит не менее кощунственно, чем 'напутствие' священника осужденным:
Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой...
На треск барабанов, заглушающих вопли истязуемых, похож колокольный звон в стихотворении из цикла 'Ямбы':
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над черным городом, как стон,
