творчестве:
Так. Буря этих лет прошла.
Мужик поплелся бороздою
Сырой и черной. Надо мною
Опять звенят весны крыла...
И страшно, и легко, и больно;
Опять весна мне шепчет: встань...
И я целую богомольно
Ее невидимую ткань...
И сердце бьется слишком скоро,
И слишком молодеет кровь,
Когда за тучкой легкоперой
Сквозит мне первая любовь...
Забудь, забудь о страшном мире.
Взмахни крылом, лети туда...
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!
Это стихотворение - поистине поразительного благородства и редкой откровенности, с которой поэт рисует притягательность 'весны',- отнюдь не одиноко у Блока тех лет:
Да. Так диктует вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Туда, туда, смиренней, ниже...
('Да. Так диктует вдохновенье...')
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта - нет. Покоя - нет.
('Земное сердце стынет вновь...')
С большой определенностью очерчивается сюжет, близкий будущему 'Соловьиному саду', в стихотворении 'В сыром ночном тумане...' (1912), где в лесной глуши перед усталым путником возникает приветливый огонек:
Изба, окно, герани
Алеют га окне...
...И сладко в очи глянул
Неведомый огонь,
И над бурьяном прянул
Испуганный мой конь...
'О, друг, здесь цел не будешь,
Скорей отсюда прочь!
Доедешь - все забудешь,
Забудешь - канешь в ночь!
В тумане да в бурьяне,
Гляди, - продашь Христа
За жадные герани,
За алые уста!'
Здесь все овеяно сказкой - и эта изба в лесу, и говорящий, мудрый конь...
Напряженный драматизм всех этих стихов Блока во многом порожден собственной биографией поэта - и 'благоуханной глушью' Шахматова, оградившей его в детстве и ранней юности от 'грубой жизни' (о чем он порой жалел впоследствии), и самозабвенной отдачей во власть налетевшей любви.
В 'Соловьином саде' вся эта проблематика разработана с поразительной смелостью и предельной искренностью; сказочность сочетается в сюжете с предельной реалистичностью и простотой.
Рабочий со своим ослом, занятый однообразным трудом... Таинственный и манящий сад, где раздаются соловьиное пение и женский смех... Растущее стремление героя в эту волшебную обитель:
И чего в этой хижине тесной
Я, бедняк обездоленный, жду,
Повторяя напев неизвестный,
В соловьином звенящий саду?
Не доносятся жизни проклятья
В этот сад, обнесенный стеной...
Соловьиный сад не обманул надежд героя, даже превзошел его 'нищую мечту' о прекрасном:
Опьяненный вином золотистым,
Золотым опаленный огнем,
Я забыл о пути каменистом,
О товарище бедном своем.
Сладостна соловьиная песнь, - даже сами стихотворные строки как бы звенят ее звучными переливами и вариациями (опьяненный-опаленный, вином-огнем, золотистым- золотым)...
Почему ж нам внезапно вспоминается пушкинское:
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты.
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Может быть, по контрасту? Ведь сюжетная ситуация в поэме чуть ли не обратная пушкинской: не 'во мраке заточенья' томится ее герой, а напротив - в прекрасном саду, в объятиях красавицы, да и 'товарищ' его-всего-навсего осел, послушно деливший с ним тяжкий труд:
Вдруг - виденье: большая дорога
И усталая поступь осла...
Но припомним давние блоковские строки, порожденные отзвуками революции 1905 года:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты...
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
('Осенняя воля')
Ведь и там, и в родственном по пафосу стихотворении 'Вот он-Христос-в цепях и розах...' 'тюрьма'-это 'соловьиный сад' беспечальной жизни, куда 'не доносятся жизни проклятья'. А невзрачный пейзаж, где 'убогий художник создал небо' и где столь прозаически 'на пригорке лежит огород капустный', волнует и притягивает так же, как простонародная незнакомка 'в платочке ситцевом своем' ('Твое лицо мне так знакомо...').
Живейшая нравственная необходимость зовет поэта выйти 'в путь, открытый взорам':
Пусть укрыла от дольнего горя
Утонувшая в розах стена,
Заглушить рокотание моря
Соловьиная песнь не вольна!
Без этого пути дни тянутся 'без божества, без вдохновенья...' Характерно, что много позже, в 1921 году, Блок назовет так свою статью об акмеистах, которые, по его словам, 'спят непробудным сном без сновидений... не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще...'.
Сам ушедший из 'сада' подобной поэзии, он и других зовет за собой в трудную, но настоящую жизнь: 'Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!' (VI, 183- 184)
В литературе о Блоке существует версия, по которой соловьиный сад - нечто вроде дьявольского соблазна, созданного на погибель человеку. Но на самом деле это - образ счастья, недостижимого еще для людей и потому морально невозможного, даже для того, кто, казалось бы, мог им спокойно наслаждаться.
С великой болью всматривается возвращающийся обратно в обыденную и суровую жизнь герой в лицо возлюбленной, и оно до конца остается прекрасным:
Спит она, улыбаясь, как дети,
Ей пригрезился сон про меня.
...И тихонько задернул я полог,
Чтоб продлить очарованный сон.
Возлюбленная спит, 'очарованный сон' ее не нарушен. Но горькая драма прощания все равно звучит в поэме:
...спускаясь по камням ограды,
Я нарушил цветов забытье.
Их шипы, точно руки из сада,
Уцепились за платье мое.
Еще тяжелее горечь финала поэмы. Возвращение героя запоздало, - как во многих сказках, дни, проведенные в волшебном краю, обернулись земными годами24, и, как тяжкий
