Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил...
Нал мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
И в этом мраке, в 'черном городе', как в беспощадной морской пучине, вдруг мелькает хватающее за сердце лирическое воспоминание о давнем, ночном объяснении с любимой. Оно внезапно выныривает, как скорлупка, пляшущая на волнах 'глухой ночи', - то ли чтобы потрясти своей хрупкостью, обреченностью, то ли чтобы озарить душу лучом надежды, немеркнущей веры в любовь и счастье.
Замечательна выразительность этого стихотворения, где буквально слышны удары колоколов. Это впечатление складывается из целого ряда деталей.
Вот как первые три удара - повторяющиеся глаголы:
Не спят, не помнят, не торгуют.
Вот мощно звучит один широкий гласный звук:
Над чЕрным гОродом, как стОн.'
Впоследствии на это откликается, как большой, трудно раскачиваемый колокол, протяжная строка:
Над мировОю чепухОю...
И все строфы связаны анафорами - одинаково начинающимися строками:
Над черным городом...
Над человеческим созданьем...
Над смрадом, смертью и страданьем...
Над мировою чепухою,
Над всем, чему нельзя помочь...
Уже в 'Унижении' брезжит мысль о своеобразной 'ценной реакции' бесчеловечия, жестокости, цинизма ('Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце - острый французский каблук!'). В 'Песне ада' и в цикле 'Черная кровь' появляется даже образ вампира, терзающего свою жертву - возлюбленную.
'Любовь того вампирственного века' всего одна из личин духовной смерти, царящей вокруг. Фантасмагорическая картина снующих по улицам и домам живых мертвецов создана в 'Плясках смерти'. Лязг костей перекликается здесь со скрипом чиновничьих перьев. Ни в банке, ни в сенате, ни на балу живые неотличимы от мертвых.
Небезынтересно сопоставить с блоковскими гротесками следующие отрывки из будничной дружеской переписки тех времен: 'Все как будто осталось позади меня, позади моего взгляда, - жаловался писатель Н. Д. Телешов И. А. Бунину, - и гляжу я теперь куда-то в пустыню или в черную ночь. Сколько ни гляди, ничего не увидишь. Почему так случилось, не знаю. Все время бываю среди людей, на которых поглядеть многие считают за удовольствие, а мне скучно. Даже не скучно, а, что называется, все равно! Бывает смерть физическая... бывает еще смерть гражданская...
Бывает еще третья смерть: артистическая. Вот этой лютой смертью я и умер.
...А Тнмковский, ты думаешь, не умер, хоть он и продолжает писать очень много и очень умно? Чем умнее и чем больше он пишет, тем более подтверждает свою смерть. А Боборыкин? Скиталец? А многие иные?'
И, утешая друга, Бунин, однако, в ответном письме признает: 'говоришь ты о своей смерти сильно и хорошо', и даже советует написать 'хотя бы на эту самую тему о смерти-то, о том, как Москва, Русь, ее люди сделали то, что тебе 'все равно глядеть на них...': '...да наберись смелости говорить смело: мне скучно, мне все все равно и вот по какой причине: жил я вот так-то, видел и вижу вот то-то, вчера в кружке был, среди мертвецов и обжор...'21.
В высшей степени примечательно это поразительное сближение в восприятии окружающей действительности у строгих реалистов и у символиста Блока, которого Бунин в то время не жаловал и не выделял из окружающей его литературной среды.
'Смелости говорить смело', о которой мечтал Бунин, и 'набрался' Блок в 'Плясках смерти' (как сам автор этого выражения в 'Господине из Сан-Франциско', где, собственно, изображается тот же пышный и страшный парад живых мертвецов):
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...
Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат...
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.
В зал многолюдный и многоколонный Спешит мертвец. На нем - изящный фрак. Его дарят улыбкой благосклонной Хозяйка-дура и супруг-дурак.
Тягостный мотив этих 'плясок' с особенным драматизмом звучит в следующем стихотворении цикла, где сами слова как бы уныло 'лязгают' друг о друга, как 'кости... о кости':
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века
Всё будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
(Курсив мой.- А. Т.)
Даже в поэтичнейшую картину ночного свидания неожиданно вплетается горькая нота:
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.
Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой - с пленной - с ней.
('На островах')
Тени любовной пары воспринимаются как преследующее, тягостное воспоминание о том, что все это уже не раз было. И тогда оказывается, что горечью было проникнуто уже первое слово стихотворения: 'вновь'.
Радостная неожиданность, надежда найти в возлюбленно' идеальные черты, богатство души отравлены непоседой трезвостью:
Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.
Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.
Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту...
Все так обыденно, так просто, так... безопасно! Нет даже риска в этом приключении, нет борьбы, нет страстей...
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха...
Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать...
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать...
Горячая кровь жизни опять обернулась клюквенным соком! 'Две тени, слитых в поцелуе', исчезнут с наступлением дня, как призрак любви. Это - как бы одна из пар маскарада в 'Балаганчике', на минуту вырвавшаяся на авансцену, чтобы потом опять потонуть 'в диком танце масок и обличий'.
Однако при этом, как справедливо отметил Анат. Горелов, в стихотворении 'На островах' существует 'двойственность': наряду с жестоко разоблачительными нотами 'оно продолжает отстаивать поэтические ценности'.
И весь третий том блоковских стихов, полный огромного трагизма, одновременно заключает в себе поразительные по своему высокому 'положительному' нравственному пафосу произведения. Блок имел полное право сказать:
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне,
Быть может, юноша веселый
