волнений, Блок принес к старинному знакомому семьи Бекетовых В. П. Острогорскому, редактору журнала 'Мир божий', стихи, внушенные картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних русских поверий-Гамаюн, Сирии и Алконост.
'Пробежав стихи,- вспоминает Блок,- он сказал: 'Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!' - и выпроводил меня со свирепым добродушием'.
Этот эпизод сам поэт назвал 'анекдотом', случившимся с ним 'от полного незнания и неумения сообщаться с миром' (VII, 14).
Однако, перечитывая ныне стихи 'Гамаюн, птица вещая', уже улавливаешь ту тревожную ноту предчувствия грядущих катастроф, которая составляет характернейшую черту всего творчества поэта:
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус9, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых...
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
Другое дело, что Блок тогда совсем не различал или недооценивал конкретных, земных воплощений тяготившей его тревоги. Многие 'токи' времени доходили до него не прямо, а опосредствованно. Юный Блок противопоставляет современной политической жизни иные, грядущие, апокалипсические явления:
Зарево белое, желтое, красное,
Крики и звон вдалеке,
Ты не обманешь, тревога напрасная,
Вижу огни на реке.
Заревом ярким и поздними криками
Ты не разрушишь мечты.
Смотрится призрак очами великими
Из-за людской суеты.
('Зарево белое, желтое, красное...')
Однако все эти 'неверные дневные тени', 'тревоги напрасные', будь то брожение в университете или в деревнях возле Шахматова, конечно, в известной мере влияли на строй души поэта. Апокалипсические видения порой причудливо смешаны в его стихах с картинами бунта ('- Все ли спокойно в народе?..', 'Старуха гадала у входа...').
Люди внимают гаданью, желая 'знать - что теперь', прислушиваются к 'какому-то болтуну', не замечая тревожных признаков предстоящих грозных событий.
...поздно узнавшие чары,
Увидавшие страшный лик,
Задыхались в дыму пожара,
Испуская пронзительный крик.
На обломках рухнувших зданий
Извивался красный червяк.
На брошенном месте гаданий
Кто-то встал - и развеял флаг.
('Старуха гадала у входа...')
'Чары', 'страшный лик' - это от Апокалипсиса, но 'красный червяк' пожара и развеянный кем-то незримым флаг как будто переносят нас на пятнадцать лет вперед - к финалу будущей поэмы Блока 'Двенадцать', где опять фантасмагорически сочетаются 'мировой пожар' революции и вновь явившийся на землю Христос.
Происходит парадоксальная 'подмена' смыслов. Поэт-символист полагает, что утверждает одно: суетность злободневных 'гаданий' и 'криков' и реальность апокалипсических призраков. Но 'символист-действительность' (если вспомнить приведенные выше слова Пастернака) придает этим стихам иной смысл: 'из-за мирской суеты' окружавших юного поэта философствующих мистиков 'смотрится... очами великими' грозный призрак революции.
И в своей собственной душе поэт не чувствует гармонии. 'Приступы отчаянья и иронии', которые, по его признанию, начались у него уже в пятнадцать лет, подчас обесценивают в глазах Блока все, на что он надеется:
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать,
Входить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста.
('Люблю высокие соборы...')
Порой он надеется найти спасение от этой 'двуликости' в любви.
'Раскроется круг и будет мгновенье, - пишет он Л. Д. Менделеевой 25 декабря 1902 г.,-когда Ты, просиявшая, сомкнешь его уже за мной, и мы останемся в нем вместе, и он уже не разомкнется для того, чтобы выпустить меня, или впустить третьего, черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя'10.
Но и в любви часто таится для Блока нечто неведомое, грозное ('Изменишь облик Ты!'):
Не знаешь Ты, какие цели
Таишь в глубинах Роз Твоих...
В Гебе таятся в ожиданьи
Великий свет и злая тьма
('Я - тварь дрожащая ')
Любимый поэт блоковской юности Фет писал в своем знаменитом стихотворении 'Шепот, робкое дыханье ' про 'ряд волшебных изменений милого лица', порождаемых игрой лунного света
Метаморфозы лика Прекрасной Дамы иные в них повинны а перемены, происходящие в душе самого поэта, и - 'жизнь шумящая'.
Вместо носительницы гармонии, вечной мудрости, какой ее хотели видеть друзья молодого Блока, поклонники поэта и философа Владимира Соловьева, вроде Андрея Белого, героиня стихов все чаще становится символом самой жизни со всем ее богатством и драматическими противоречиями Рядом с образом Лучезарной Подруги возникает смутное, несчастное лицо женщины самоубийцы ('Встала в сияньи ')
На страницы 'Стихов о Прекрасной Даме' попадает и стихотворение 'Фабрика'.
В соседнем доме окна жолты
По вечерам - по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам
И глухо заперты ворота,
А на стене - а на стене
Недвижный кто-то, черный кто то
Людей считает в тишине
Я слышу все с моей вершины
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели
Недаром в первом издании 'Стихов о Прекрасной Даме' заключительный раздел книги назывался 'Ущерб'.
Прежний образ Прекрасной Дамы меркнет 'Потемнели, поблекли залы' воздвигнутого для нее в стихах дворца, - все начинает напоминать гаснущее марево или театральную декорацию, готовую вот-вот взвиться вверх, исчезнуть Меняется освещение, кончается сказка, наступают 'неверные дневные тени'
По городу бегал черный человек
Гасил и он фонарики, карабкаясь на лестницу
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
Там где были тихие, мягкие тени
Желтые полоски вечерних фонарей,
Утренние сумерки легли на ступени,
Забрались в занавески, в щели дверей
Видя этот 'бледный город', черный человечек плачет, но продолжает гасить огни Иногда его плач переходит в насмешку Ожидание Прекрасной Дамы 'в мерцанье
