Владимир Личутин
ЛЮБОСТАЙ
ОТ АВТОРА
Есть на миру люди, которых мы не хотим видеть, но они все время крутятся возле и даже умудряются ходить в друзьях. Борис Космынин из таких. Ему всем видом выкажешь свое неудовольствие, а он и ухом не ведет. Является обычно вдруг, когда в голову взбредет, сразу проходом в гостиную, оставляя мокрые рубчатые следы от огромных гамаш: падет в угол дивана, гордо откинув голову и зажав трость меж колен, огладит косую смоляную бороду с редкими седыми прядями, вперит из тонких металлических очочков язвительный взгляд и так застынет на долгие часы, лишь гулко пурхая вечно простуженным горлом. И чего сидит, чего выжидает, какого случая выкарауливает, чего домогается странный незваный гость, словно бы одного домашнего тепла хватает ему, чтобы вполне насладиться жизнью. И отмстить-то, досадить ему нечем, тихому человеку с назойливым взглядом: вскипишь порою, неведомо отчего, наорешь на простейший его вопрос, да тут и устыдишься. Нет, Космынин не приживалка, не нахлебник, что приходит в дом ради горячих штец, ест он крайне мало, отщипывая длинными острыми перстами крохи от ситной горбушки; и не ко всем является он, но к тем лишь, к кому прирос и теперь преследует неотвязно. А нет его неделю – и вдруг заскучаешь: чего-то не хватает возле и как-то скушно становится жить. Космынин из той породы людей, кто знает все, кого можно встретить в самых неожиданных местах: он сидит обычно в углу кафе, в сутемках, сжатый стенами, за бутылкой сельтерской, пускающей плавные пузырьки, и вглядывается с назойливой пристрастностью, переводя взгляд от столика к столику, отчего человек, прежде не знавший Космынина, будет чувствовать себя в постоянном стеснении, словно в одежде обнаружился досадный промах. Космынин – наша тень, он тот самый несчастливый человек, неудачник редкого разряда, который, собственно, нисколько не страдает от своего несчастия, но, напротив, живет им. Именно Космынин предложил мне этот сюжет и в подробностях описал историю своего друга Бурнашова, которою я вдруг по истечении времени увлекся, и мне оставалось лишь складно записать ее. Но удивительным образом я и тут не смог освободиться от Космынина, нашей тени, выходца из того пугающего стана неудачников, откуда мы случайно и с таким трудом бежали, но куда так легко вернуться уже навсегда.
Только однажды я побывал у Космынина в гостях. Занимает он две комнаты в коммуналке, на всем житье его лежит след запустения, словно бы этот человек лишь на мгновение явился в квартиру после долгого отсутствия, безразлично огляделся вокруг, устало присел и сейчас снова готов бежать неведомо куда. Мебель, когда-то добротная и стильная, носила на себе тот же след неотвратимого разрушения: стулья скособочились, и на них было опасно присесть, если ты опускался в плоское креслице, то подлокотники с нервным стуком падали на пол, длинная узкая кушетка стояла на кирпичах, обернутых газетой, паркетный дубовый пол с вязью старинного узора скрипел и вздыхал при каждом шаге.
Зазывал он меня давно, но как-то нерешительно, с пугливостью в голосе, словно боялся, что я действительно появлюсь в его тайном житье, и каждый раз он добавлял в телефонном разговоре, дескать, дай времени приготовиться по-настоящему к дорогому гостю, а как кликну клич, так и приезжай, не откажи. Наконец тот давножданный день наступил, и с бутылкой водки я переступил порог Космынина. Меня и жену ждали на столе три отварные картофелины и разделанная селедка с бумажным цветком, засунутым в пасть. Супруга и хозяин пить отказались, я же поднял стопку за здравие, выпил в одиночеству и отправился в соседнюю комнату слушать пластинки. И никакого тебе праздника чрева, никакого пиршества плоти, лишь скудная выть, как в заштатной обнищавшей монастырской трапезной. Потом Космынин подвел меня к полке, где стояли пять томов его стихов в тисненом переплете собственной работы, на лучшей финской бумаге, – «поэзии будущего», терпеливо ждущей своего издателя. «Это литература будущего, – сказал Космынин без тени смущения, прожигая меня сквозь очки, и неистовство, похожее на безумие, просверкнуло в зрачках. А может, лишь почудилось мне? – Когда все большие умрут, – добавил он, – тогда я займу их место. Я готовлю себя к этому дню».
Прощаясь, Космынин вывел нас с женою на лестничную площадку и, поймав мою кислую мину, вдруг сконфузился: «Ты прости, если что не так. Сам пойми мои обстоятельства. Ты подожди, и я обрадую. Двадцать тысяч накоплю, брошу службу и займусь поэмой». Тогда-то я и узнал, что Космынин десятый год пишет поэму собственной жизни: «Несчастливый человек».
НЕСЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Вот и кончается год петуха, хранителя домашнего очага, скоро его сменит собака. Петух ударил в мое сердце боевой шпорой, и болит оно, кровоточит, жизнь не мила. Может, год собаки будет благосклонней и мир да лад отныне воцарятся в моем городском житье. Хотя, кто под звериной звездой рожден, тому век маяться и томиться, не ведая семейной благодати.
Кому что на роду написано. Без року смерти не бывает. Кому быть повешену, тот не утонет; кому за тыном окоченеть, того до поры обухом не пришибешь; кому суждено опиться, тот топора не боится; кому быть на виселице, того и грозой не убьет; кому скоромным куском подавиться – хоть век постись, комаром подавится. Было же на днях у соседей. К умирающей старухе пришла дочь, встала подле кровати и говорит, мол, мама, я пришла с тобою проститься, скажи слово. А у старухи уж и язык отнялся. Вдруг у дочери авоська из рук и выпади. Нагнулась, чтобы поднять, да тут же и пала на пол и померла на глазах у матери…
Хорошо, ежели собака окажется черношерстной двоеглазкой, у коей над глазами два белых пятна, которыми высматривает она всякую нечистую силу, и отныне дьяволу—любостаю будет оборона в моем доме. Как ни величай петуха, но птица, однако, пустоголовая, нравная, к пакостям склонная, за нею глаз да глаз нужен. Не случайно на Руси бытовало поверие: если петух старше семи лет, то его не годится держать в доме: поскорее ощипай да тут же и пихай в суп, иначе он украдкою снесет в твоем имении то самое препоганое яйцо, из которого родится огненный змей, ярый подручник для всякого неверного, тайного человека. Не в моем ли доме и было снесено украдкою то роковое яйцо, как знать. А про собаку что дурного можно сказать, кроме хорошего? Она нас, грешных, спасла однажды от голодной смерти. Если верить преданиям, то прежде колос был громаден, не менее аршина в длину, но одна пустоголовая бабенка по глупости своей подтерла колосом заднюшку своему ребенку. Господь разгневался и поначалу решил вовсе отобрать у крестьянина хлебную ниву, хорошо, собака улестила, преданно виляя хвостом, разжалобила верховного, и он выделил собачью долю, оставив колос едва больше мужицкого кукиша. От этого собачьего колоса мы все по доброте звериной и перебиваемся… Тогда же и насулил неслухам, свою тропу торящим на земле: «От неба медного росы не воздам, от земли железной плода не дарую, поморю вас гладом на земле, кладези у вас приусохнут, источницы приоскудеют, не будет на земле травы, ни на дереве коры, будет земля, яко вдова». Под каким ужасающим, остерегающим перстом ходим, но почто неймется нам, грешим и в блуде погрязли? Почто творим худое и сами себя пытаемся испепелить? Ужас и страх геенны огненной уже не пугают нашу самолюбивую душу. К страху привыкли, как привыкают к заношенным одеждам, и лишь любовное слово жалости и сострадания всегда внове…
Поземка дымила, город побелел, опростился. Было странно видеть, как, словно в чистом поле, по закрайкам полузаметенных дорог курился снег, вставал хвостатыми змеями. Из дома выскочил, свет не мил от стен, от запаха квартиры, от женщины, которую люблю и ненавижу, для которой нарисовал в воображении все круги ада и этим насладился. На воле снег, морозный ветер сечет лицо, и куда что делось,
