— Ох, придет, — вздохнул Сметсе, — непременно придет, висельник!
— Так не дожидайся столь постыдного конца! — сказал голос. — Лучше уж тогда умереть. Прыгай в воду, Сметсе, ну прыгай же!
— Горе мне! — застонал кузнец. — Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.
— А ты вовсе не будешь гореть, — отвечал голос, — ты послужишь нам пищей, кузнец!
— Я! — воскликнул перепуганный Сметсе, — так вы там меня собираетесь съесть? Да я для этого совсем не гожусь, уверяю вас. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. К тому же оно было когда-то заражено чумою, чесоткою и другими скверными болезнями. Ах, разве я для вас лакомое блюдо, сеньоры дья волы? Ведь у вас в аду так много именитых душ — сочных, аппетитных, откормленных! А моя никуда не годится, уверяю вас!
— Ты ошибаешься, кузнец! — сказал голос. — Души злых императоров, королей, князей, пап, знаменитых полководцев, завоевателей, человекоубийц и прочих разбойников иной раз жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы. Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени этими прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут. Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них ничего нет, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным- полно желчи, прокисшего вина, страшного яда; никто из нас не хочет до них и дотронуться. Души завистников подобны жабам: разъярясь на свое уродство, они брызжут на все, что блестит, желтой слюной, извергая ее изо рта, из лап и всех пор своего тела. Души обжор — навоз. Души выпивох порою вкусны в том случае, если они сохраняют дивный запах доброго вина и
— Ах, я вижу, вам непременно хочется меня съесть, — молвил Сметсе. — Ну что бы вам стоило вернуть мне мою кузницу даром?
— Не так уже худо быть съеденным таким образом, — отвечал голос. — У моего царя и повелителя рот побольше, чем у той рыбы, что проглотила некогда иудея Иону[11]; ты, словно устрица, шмыгнешь в его желудок, и зубы его тебя даже не заденут; а не захочешь там оставаться, начнешь дрыгать что есть силы руками и ногами, и монсеньор живо выплюнет тебя, не стерпев щекотки. Ты падешь тогда к его ногам и, не теряя уверенности и спокойствия, весело взглянешь на него ясным взором. Таким увидит тебя и госпожа Астарта, она уж, конечно, возьмет тебя в свои любимчики, как это было со многими. Вот и начнется для тебя не жизнь, а малина: будешь весело служить своей госпоже и вычесывать шерсть своему господину. Ну, а что до нас, дьяволов, то мы с радостью примем тебя в нашем доме. Мы насмотрелись достаточно на уродливые и гадкие лица завоевателей, обманщиков, грабителей, воров и убийц, и нам будет сущей отрадой глядеть на славную толстую морду такого веселого кузнеца, как ты.
— Сеньор дьявол! — сказал Сметсе, — право, я не стою такой чести! У вас там недурно, я верю вашим благородным речам. Но я по природе нелюдим: мне будет не по себе среди чужих, да и вы получите от меня мало радости, и петь я не стану. Так вот, вряд ли я смогу вас позабавить, я наперед это знаю. Ах, лучше верните мне мою милую кузницу, моих прежних заказчиков и освободите меня от уплаты! Это был бы поистине великодушный поступок, и он так послужил бы вам к украшению.
— Что же, кузнец, ты собираешься увильнуть от уплаты шутками? — уже сердито спросил голос. — Жизнь тебе не мила, смерть тебе ненавистна, и ты хочешь gratis[12] прожить богато и весело семь лет, которые я тебе предлагаю. Соглашайся, кузнец, или отказывайся! Тебе — кузница, нам — твоя душа. А условия я назвал.
— Горе мне! — воскликнул Сметсе. — Ну, я согласен, коли так надобно, сеньор дьявол!
— Распишись своей кровью вот здесь! — сказал голос.
И к ногам Сметсе упал с дерева кусок черного пергамента и воронье перо. На пергаменте кузнец прочитал написанный огненными буквами договор сроком на семь лет, вскрыл себе ножиком жилу на руке и расписался вороньим пером, смоченным в крови. Тут же он почувствовал, что кто-то вырвал у него из рук пергамент, а потом он услышал шаги, словно это убегал человек в комнатных туфлях.
— Ты получишь свои семь лет, Сметсе! — донесся издалека голос.
И дерево уже не качалось больше, и все искорки погасли на нем.
Сметсе, оторопев, протирал глаза, спрашивая себя, не приснился ли ему сон. Потом он встряхнулся и сказал:
— Не сыграл ли со мной шутку этот дьявол? Неужто у меня опять будет моя славная кузница? Пойду погляжу!
С этими словами он кинулся бежать и еще издали увидел багровое зарево над домами, и ему показалось, что свет, заливающий небо, поднимается с Луковичной набережной.
— А не горит ли это огонь в моей кузнице? — спросил он себя и побежал еще быстрее.
Вся набережная — от мостовой до деревьев, окаймлявших ее, — была озарена словно солнцем.
— Да, это моя кузница!
От радости у Сметсе дух захватило и едва не подкосились ноги; однако он собрался с силами и добежал до дому. Дверь, будто на дворе стоял день, была распахнута настежь, а там, в глубине, жарко пылал чудесный яркий огонь.
При этом зрелище Сметсе не мог больше сдержаться и начал плясать, прыгать и хохотать.
— Кузница опять моя, моя старая кузница! — завопил он. — Весь Гент теперь мой!
Он вошел в кузницу, все осмотрел, проверил, потрогал и увидал на полу аккуратно сложенное железо всех сортов: для кирас, для брусьев, для плугов.
— Клянусь Артевелде, — сказал он, — дьявол меня не обманул!
И он взял в руки брус, живо раскалил его на огне докрасна, и молот застучал по наковальне с такой силой, будто в кузнице загрохотал гром.
— Ну, — говорил кузнец, — опять я держу в руках мои милые инструменты, опять я слышу музыку, которой давно не слыхал!
А когда Сметсе смахнул слезу радости, омочившую его глаза непривычною влагой, он заметил на ларе славный оловянный кувшин, а рядом с ним — славную кружку и, наполнив эту кружку пивом из кувшина, осушил ее, потом наполнил опять, и так — много, много раз.
— Ах, что за
Сметсе совсем расшумелся, как вдруг кто-то окликнул его; он глянул в ту сторону, откуда послышался голос, — и увидел жену: она стояла на кухне и растерянно смотрела на него, полуотворив дверь.
— Сметсе, это ты, муженек? — спросила она.
— Я, женушка, — отвечал он.
— Сметсе, подойди ко мне, я боюсь войти в кузницу!
— Почему же ты боишься войти в кузницу, жена? — подивился он.
— Ох, беда! Ты был здесь один, муженек? — допытывалась она, держась за него и все заглядывая в кузницу.
— Да, один, — отвечал он.
— Когда тебя не было, Сметсе, здесь ужас что творилось!
— Что же здесь творилось, жена?
— Я уже легла было спать, — начала она, — как вдруг наш дом весь затрясся и через нашу спальню
