Рамиро, который относится к ней с таким уважением?
Нет, Габриэла, об этом нельзя даже думать и ничего более невероятного нельзя вообразить. Биэ должна убедить себя в том, что она уже не бедная служанка, без роду и племени, без всякого общественного положения. Разве можно представить себе сеньору Саад, которая возглавляет терно, с золотой картонной короной на голове, завернутая в синий и красный атлас, со штандартом в руке, сеньору Саад, которая извивается всем телом и переступает мелкими шажками в танце двадцати двух пастушек с фонарями. Разве можно представить себе сеньору Саад в обличье пастушки Габриэлы, которая идет впереди терно и на которую все смотрят? Конечно, нельзя, Биэ, это безумная затея…
Разумеется, Насиб любил смотреть терно, он даже аплодировал и приказывал угощать всех танцоров пивом. Да и кто не любит терно? Кто станет отрицать, что это красиво? Но видела ли она когда-нибудь, чтобы замужняя уважаемая сеньора вышла на улицу танцевать в терно? Не стоит здесь вспоминать Дору, из-за подобных вещей ее и бросил муж, и она осталась со своей швейной машиной, на которой шьет платья не себе, а другим. И, уж конечно, сейчас, когда в городе находятся сестра Насиба, этот мешок, набитый тщеславием, и ее муженек, дурак дураком, хоть и носит кольцо бакалавра, это невозможно. Невозможно, Габриэла, не стоит об этом и думать.
Габриэла склонила голову, соглашаясь. Он прав, она не может нанести ему обиду, когда его сестра и зять-бакалавр в Ильеусе. Насиб обнял Габриэлу.
— Не грусти, Биэ. Улыбнись.
Она улыбнулась, хотя ей больше хотелось плакать.
Она оплакивала в тот вечер атласное платье, такое красивое, синее с красным! Какое чудесное сочетание! Золотую корону со звездой. Штандарт тоже сине-красный, а на нем младенец Иисус и агнец. Не утешил ее и подарок, который Насиб принес ей ночью, когда вернулся домой, — дорогой расшитый шарф с кистями.
— Ты его наденешь на новогодний бал, — сказал он. — Я хочу, чтобы Биэ была самой красивой в этот вечер.
В Ильеусе только и разговоров было, что об этом новогоднем бале в клубе «Прогресс», который организовывали девушки и юноши-студенты. Портнихи не помнили, чтобы у них когда-либо еще было столько заказов. Некоторые женщины выписывали платья из Баии; портные примеряли белые мужские костюмы из самых лучших материалов; все столики в клубе были заранее заняты. На бал собирались даже Мистер с женой, которая приехала, как обычно, к мужу встретить Новый год. Вместо традиционных вечеров в частных домах ильеусское общество собиралось в залах «Прогресса» на бал, равного которому еще не было.
В тот же новогодний вечер состоится терно с фонарями, песнями и штандартом. Габриэла же в кружевной мантилье, в шелках и тесных туфлях будет молча, опустив глаза, сидеть на балу, не зная, как себя держать. А кто понесет штандарт? Дора расстроилась.
И сеньор Нило, молодой человек, пропахший морем, не скрывал своего разочарования. Только Микелина была довольна, надеясь, что теперь нести штандарт поручат ей.
Габриэла немного забылась и перестала плакать, лишь когда на пустыре Уньан оборудовали луна- парк.
Китайский луна-парк с гигантской каруселью, с лошадками, аттракционами и «сумасшедшим домом». Там все сверкало металлом и было залито светом. Луна-парк вызвал столько разговоров, что даже негритенок Туиска, который последнее время отдалился от Габриэлы, не удержался и забежал поделиться новостями.
Насиб сказал ей:
— Под Новый год я не буду работать. Только загляну в бар на минутку. Вечером пойдем в луна-парк, а к ночи — на площадь.
Как чудесно было в луна-парке! Они с Насибом все обошли. Два раза прокатились на гигантской карусели. «Русские горы» тоже доставили ей удовольствие, у нее даже похолодело внизу живота.
Из «сумасшедшего дома» она вышла совершенно одурев. Негритенок Туиска, принаряженный и даже обутый — и он тоже! — прошел в парк бесплатно, так как помогал расклеивать афиши на улицах города.
Вечером на площади против церкви святого Себастьяна открылись балаганы. Среди них разгуливал Тонико с сеньорой Олгой. Насиб оставил Габриэлу с супругами, он решил забежать на минутку в бар — взглянуть, как идут там дела. В палатках, где продавались подарки, за прилавками стояли девушки- студентки и ученицы колледжей. На площади был устроен также аукцион в пользу церкви. Ари Сантос, весь потный, выкрикивал:
— Блюдо со сладостями, дар очаровательной сеньориты Ирасемы! Сладости приготовлены ее милыми ручками! Сколько дадите за блюдо?
— Пять мильрейсов, — предложил какой-то студент-медик.
— Восемь, — повысил цену приказчик.
— Десять, — выкрикнул студент-юрист.
У Ирасемы было много поклонников, оспаривавших место у ворот ее дома, а поэтому и блюдо с ее сладостями. К открытию аукциона пришли посетители бара, чтобы поразвлечься и принять участие в торгах. Площадь заполнилась народом, влюбленные обменивались взглядами, помолвленные с улыбкой расхаживали, взявшись под руку.
— Чайный сервиз, подарок юной Жерузы Бастос. Шесть чашек, шесть блюдец, шесть десертных тарелочек и так далее. Сколько дадите?
Ари Сантос поднял маленькую чашечку.
Девушки переглядывались, когда мужчины назначали цену. Каждой хотелось, чтобы ее дар святому Себастьяну был продан подороже. Влюбленные и женихи тратили деньги на подношения своих милых, чтобы заслужить улыбку. Иногда какой-нибудь подарок начинали оспаривать полковники. Ажиотаж нарастал, цены повышались, доходя до ста — двухсот мильрейсов. В тот вечер, соперничая с Рибейриньо, Амансио Леал заплатил пятьсот мильрейсов за полдюжины салфеток. Это уже было мотовство, швыряние денег на ветер. Но денег было так много, что они рекой лились по улицам Ильеуса. Девушки на выданье воодушевляли взглядами возлюбленных и женихов; стоило посмотреть на их лица, когда с торгов шел их дар. Преподношение Ирасемы побило рекорд: блюдо сладостей было куплено за восемьсот мильрейсов. Эту цену дал Эпаминондас, самый молодой компаньон мануфактурного магазина «Соарес и братья». У бедной Жерузы не было возлюбленного. Впрочем, шептались о поклоннике в Баие, студенте пятого курса медицинского факультета. Если семья Жерузы — дядя Тонико или дона Олга — или кто-нибудь из друзей деда не назначит первой цены, ее чайный сервиз вообще не будет продан. Ирасема торжествующе улыбалась.
— Сколько за чайный сервиз?
— Десять мильрейсов, — крикнул Тонико.
Пятнадцать предложила Габриэла, рядом с ней уже стоял вернувшийся из бара Насиб. Полковника Амансио, который мог повысить ставку, уже не было, он ушел в кабаре. На трибуне лоснящийся от пота Ари Сантос выкрикивал:
— Пятнадцать крузейро… Кто больше?
— Тысяча рейсов.
— Сколько?! Кто назвал эту сумму? Просьба не шутить.
— Тысяча рейсов, — повторил Мундиньо Фалкан.
— А! Сеньор Мундиньо… Разумеется. Сеньорита Жеруза, не будете ли вы любезны передать ваш дар сеньору? Тысяча рейсов, сеньоры, тысяча рейсов! Святой Себастьян будет вечно благодарен сеньору Мундиньо. Как известно, эти деньги предназначаются на постройку новой церкви. Это будет огромная церковь! Сеньор Мундиньо заплатил сполна… Большое спасибо.
Жеруза взяла ящик с чашками и передала его экспортеру. Сраженные девицы обсуждали безумный поступок Мундиньо. Что он означал? Этот Мундиньо, необыкновенно богатый, элегантный молодой человек, боролся не на жизнь, а на смерть с семьею Бастосов.
В этой борьбе сжигали газеты, избивали людей, готовили покушения. Мундиньо выступил против старого Рамиро, оспаривая у него власть, и довел его до сердечных припадков. И в то же время отдал тысячу рейсов, две яркие бумажки по пятьсот рейсов, за полдюжины чашек из дешевого фарфора — дар
