друга, а я смотрю и помалкиваю.
Внезапно что-то темное бросается прямо под колеса. Удар — нас подбрасывает — что-то хрустит — машина перекатывается через препятствие передними колесами, задними — и катится дальше.
С проезжей части не слышно ни звука. Никто не скулит, не лает. Значит, обошлось без мучений.
Она до того пьяна, что даже на тормоз нажимает не сразу, и мы успеваем проехать двести-триста ярдов до полной остановки. Руки у нее вцепились в руль, рот широко открыт.
— Собака? — спрашивает меня мистер Ашок. — Собака, так ведь?
Я киваю в знак согласия. Хорошенько не разглядеть. В тусклом свете фонарей чернеет на асфальте неподвижный бесформенный ком. Да и далеко.
Ни единой машины вокруг. Ни души.
— Точно, собака, сэр. Кто же еще. Поехали, мадам. Едем скорее домой.
Вцепившиеся в руль пальцы разжимаются, руки медленно обхватывают голову, зажимают уши...
И она срывается на визг:
— Это была не собака! Это была не... Не сговариваясь, мы с мистером Ашоком действуем четко и слаженно. Он обхватывает ее руками, зажимает рот, вытаскивает с водительского сиденья. А я перебираюсь на свое законное место. Хлопает дверь, я включаю зажигание и гоню во весь дух до самого Гургаона.
Поначалу она вроде успокаивается, но когда мы уже подъезжаем, опять впадает в истерику:
— Надо вернуться!
— Не сходи с ума, Пинки. Мы уже почти приехали. Балрам везет нас домой. Все позади.
— Мы сбили кого-то, Ашоки, — шепчет она. — Надо отвезти пострадавшего в больницу.
— Нет.
Она опять широко разевает рот — вот-вот закричит. Мистер Ашок загребает сразу горсть салфеток из шкатулки и одну за другой пихает ей в рот. Она отплевывается. Хозяин срывает у нее с шеи косынку, туго завязывает кляп и придерживает рукой.
Когда он втаскивает ее в квартиру — дверь открываю я, — рот у нее по-прежнему завязан и заткнут.
Приношу ведро воды и мою машину. И бампер мою, и колеса — на них больше всего кровавых ошметков.
По четвертому разу оттираю покрышки, когда появляется хозяин.
— Ну что?
Показываю ему обрывок зеленой ткани, перемазанный в крови, с кусочками прилипшей плоти.
— Дешевая материя, — говорю. — Так бедняки одевают детей.
— Думаешь, ребенок... — Он не договаривает.
— Хоть бы один писк, сэр. А то ведь ни звука. И тело не шевелилось.
— Господи, Балрам, что же нам теперь делать, что делать? Как это дети бегают по Дели одни в час ночи и никто за ними не смотрит?
И тут замечаю, у него глаза вспыхивают.
— Так, значит, наша жертва из бездомных?
— Из тех, кто живет под эстакадами и мостами, сэр. Я так полагаю, сэр.
— Получается, ее не хватятся?
— Скорее всего, нет, сэр. Вы же знаете, какие они, эти люди Мрака, у них по восемь, девять, десять детей, у некоторых и имен-то нет. Родители — даже если они в Дели и все знают — вряд ли побегут в полицию.
Он сжимает мне плечо — точно так же, как давеча тискал плечи Пинки-мадам.
— Ты прав, Балрам. Это ведь с какой стороны посмотреть. Со своей стороны ты совершенно прав. Но пока все не уляжется...
Он прижимает палец к губам. Я киваю:
— Разумеется, сэр. Доброй ночи, вечер-то нелегкий вышел для вас и Пинки-мадам.
Снимаю свой наряд магараджи и ложусь. Я устал как собака — но на губах у меня играет довольная улыбка слуги, оказавшегося на высоте в трудную для хозяев минуту.
Наутро я, как заведено, протер сиденья в машине, смахнул пыль с ликов богини и со страшилы, покурил в салоне благовониями и еще раз помыл колеса —вдруг просмотрел давеча кровь.
Потом вернулся к себе в комнату и принялся ждать. Только вечером один из шоферов передал мне распоряжение явиться наверх в вестибюль.
В вестибюле меня дожидался Мангуст. Как это он успел так быстро примчаться? Наверное, нанял машину и гнал всю ночь. Мангуст встретил меня широкой улыбкой и хлопнул по плечу. Мы поднялись с ним на лифте в квартиру.
Усевшись за стол, Мангуст сказал:
— Присаживайся, Балрам, располагайся поудобнее. Ты же нам как родной.
Душа у меня наполнилась гордостью. Я присел на корточки, на седьмом небе от счастья. Ну-ка, дорогой хозяин, похвали меня еще раз.
Мангуст закурил (никогда не видел его с сигаретой) и, прищурившись, взглянул на меня.
— Главное, чтобы ты пару дней никуда носа не высовывал из «Букингемского Дворца, корпус В», даже в корпус А. И никому ни слова о том, что случилось.
— Да, сэр.
Он затянулся, не сводя с меня глаз. Повторил:
— Ты нам как родной.
— Да, сэр.
— А теперь ступай вниз и жди в помещении для слуг.
— Да, сэр.
Прошел час, и меня снова вызвали наверх.
Рядом с Мангустом за обеденным столом сидел человек в черном костюме, читал какой-то печатный текст, беззвучно шевеля красными, измазанными в паане губами. Мистер Ашок за закрытой стеклянной дверью говорил по телефону, дверь в комнату Пинки-мадам тоже была закрыта. Распоряжался исключительно Мангуст.
— Присаживайся, Балрам. Располагайся.
— Да, сэр.
Опять я сижу на корточках. На редкость неудобная поза.
— Хочешь паана, Балрам? — спросил Мангуст.
— Нет, сэр.
Он улыбнулся:
— Да ты не стесняйся, Балрам. Ты ведь жуешь паан, правда?
И, повернувшись к черному костюму:
— Угостите его, пожалуйста.
Тэт полез в карман, двумя пальцами достал крошечный зеленый сверточек и уронил в мою протянутую ладонь.
— Это тебе, Балрам. Угощайся.
— Да, сэр. С удовольствием. Благодарю. — Значит, к делу, — произнес костюм. Красная слюна пузырилась у него на губах. — Хорошо.
— Судья позаботился обо всем. Если ваш человек исполнит что положено, нам не о чем беспокоиться.
— Мой человек сделает все, что надо, какие могут быть сомнения. Он нам как родной. Он хороший малый.
— Отлично.
Человек в костюме посмотрел на меня:
— Читать умеешь, парень?
— Да, сэр.
