Белый Тигр

моментально прервался.

— Какого хрена ты себе позволяешь? Кто тебе приказал?

— Прошу прощения, сэр.

— Какого черта ты нищему рупию дал? Что за придурок! Выключи музыку.

На них в тот вечер словно что-то нашло. То всегда говорили на смеси хинди и английского, а то вдруг перешли на чистый хинди. Специально для меня, что ли?

— Разве мы не жертвуем каждый год на храм? —кипятился старший. — Разве мы не жертвуем каждый год онкологическому институту? Разве я не купил у школьника благотворительную карту? 

— Я тут недавно говорил с бухгалтером, так он заявил: «Сэр, на вашем счету нет денег. Совсем нет».  Ты знаешь, какие налоги в этой стране? — подхватил младший. — Налоговикам волю дай, все отнимут. На еду не останется.

Вот тут-то я и понял, до чего же они похожи. Как говорится, от одного корня.

Когда мы наконец тронулись, из зеркала на меня неотрывно глядели внимательные глаза Мангуста.  Какая-то нехорошая искорка в них мелькала.  У «Букингемского Дворца, корпус В» Мангуст сказал:

— Поднимись наверх, Балрам.

— Да, сэр.

В лифте мы стояли с ним бок о бок. Открыв дверь квартиры, он указал мне на пол:

— Устраивайся поудобнее.

Я присел на корточки под фото Куддли и Пуддли, свесил руки меж колен. Мангуст уселся на стул, подпер рукой подбородок и уставился на меня. 

Лоб его перерезали морщины. Я буквально видел, как в голове его зреет какая-то мысль. 

Он встал со стула, приблизился ко мне, опустился на одно колено и принюхался.

— От тебя несет анисом.

— Да, сэр.

— Семена аниса жуют, чтобы перебить запах спиртного. Ты пил?

— Нет, сэр. Я из касты трезвенников.

Он наклонился ближе, втянул носом воздух. 

Я задержал дыхание, надул живот, поднатужился и со всей силы рыгнул прямо ему в лицо. 

Мангуст скривился от омерзения, вскочил на ноги и отступил на два шага.

— Балрам! Что ты себе позволяешь?

— Прошу прощения, сэр.

— Убирайся прочь!

За дверью меня прошиб холодный пот. 

На следующий день я отвез братьев в Нью-Дели к дому какого-то министра или чиновника, красный портфель был при них; потом на обед в гостиницу, дав указания персоналу ресторана обойтись без картошки; затем доставил Мукеш-сэра на вокзал. 

Он ел свое любимое дорожное лакомство, а я стоял перед ним на перроне и выслушивал привычный набор распоряжений и запретов: кондиционером не пользоваться, музыку не включать, бензин не сливать и т. д. Когда поезд скрылся из виду, я прямо на вокзале пустился в пляс, хлопая в ладоши. Два беспризорника, глядя на меня, принялись отбивать ритм и со смехом затянули песню из нового фильма. Какое-то время мы танцевали вместе. Наутро поднимаюсь в квартиру. Мистер Ашок покопался, подхватил красный портфель и собрался было выходить, как зазвонил телефон.

— Позвольте я отнесу портфель вниз, — сказал я. — Подожду вас в машине.

Он в нерешительности замялся — и сунул мне портфель:

— Буду через минуту.

Я тихонько прикрыл дверь квартиры, подошел к лифту, нажал кнопку. Ноша моя весила немало — руку оттягивала.

Лифт проехал четвертый этаж.

Я повернулся и полюбовался открывающимся с балкона тринадцатого этажа видом — неоновые вывески магазинов не гасли даже днем. На прошлой неделе заработал новый торговый центр, а поодаль уже возводили еще один. Город рос.

Лифт быстро поднимался. Он был уже на одиннадцатом этаже.

Я сорвался с места, кинулся к выходу на пожарную лестницу, пинком распахнул дверь, запрыгал вниз по ступенькам... Через два пролета остановился и открыл портфель.

Деньги. На темной лестнице сразу стало как-то светлее.

Когда через двадцать пять минут мистер Ашок, лелея свой сотовый, вышел из подъезда, красный портфель дожидался его на заднем сиденье. Я вертел в руках серебристый диск.

— Поставить Стинга, сэр?

Всю дорогу я мучался, стараясь не смотреть на портфель. Не получалось. Ну словно сзади сидела Пинки-мадам в короткой юбочке. 

У светофора я глянул в зеркало заднего вида и увидел свои густые усы и подбородок. Я чуть повернул зеркало, и теперь в нем отражались изящно изогнутые густые брови, благородно очерченный низкий лоб, горящие огнем черные глаза. Хищные глаза крупной кошки, припавшей к ветке и изготовившейся к прыжку.

Посмотреть — не значит украсть, Боярам.

Я только головой покачал.

А если бы даже ты и украл, разве это настоящая кража?

Как это? — спросил я у твари в зеркале.

Да ведь мистер Ашок платит массе политиков в Дели. Все ради того, чтобы ему сократили налоги. А на кого в конечном счете налоги расходуются? На простых людей — на тебя, Балрам!

— Что такое, Балрам? Ты что-то сказал?

Я постучал по зеркалу. Глаза пропали. 

— Да парень перед нами совсем не умеет водить, сэр. У меня само вырвалось.

— Держи себя в руках, Балрам. Ты-то сам хороший водитель, что тебе за дело до неумех. 

Город знал мою тайну. Однажды утром Президентский дворец пропал из виду, такой густой смог окутал его. Казалось, правительство тоже куда-то пропало. Плотная пелена, которая скрыла президента, премьера, прочих министров и чиновников, шепнула мне:

Они ничего не увидят, уж я постараюсь.

Когда я проезжал мимо красной стены Парламента, часовой у бронзового памятника повернулся ко мне, и в его глазах я прочел:

Чего ради я тебе буду мешать? Я бы и сам так поступил, если бы выпал случай.

Мимо прошла женщина с пластиковой сумкой, полной крупных темных плодов, по-видимому гранатов, — лучи фар отчетливо их высветили, — и каждый плод шептал:

Ты ведь уже проделал все, что надо. В сердце своем ты уже все совершил.

Пятно света скользнуло по тротуару, и очертания гранатов пропали.

Даже дорога — гладкая и ровная делийская дорога, лучше которой нет во всей Индии, — знала мою тайну.

Как-то у светофора шофер притормозившей рядом машины опустил стекло и смачно сплюнул; окрашенный красным пааном плевок крошечной живой лужицей растекся по асфальту, а секунду спустя рядом шлепнулся другой. Я смотрел на две красные блямбы.  И тут — удивительное дело! — между плевками возник спор.

Тот, что слева, казалась, говорил:

А тот, что справа, возражал: