не ожидала.
Собственно, верной христианкой она стала год назад. Когда многие органы ее дряхлеющего тела перестали работать согласованно и начали действовать как бы друг другу во вред и стало ясно, что этот процесс необратим, старуха всецело доверилась господу, возложив на него и ответственность за свое здоровье. Каждое воскресенье она исправно посещала дом молитвы, ставила за свое здоровье свечу и уже хорошо знала по именам весь церковный персонал.
Но на этот раз дьякон Иаков явился сам, и по его беспокойному лицу было видно, что на уме у него богопротивная затея.
Слегка робея (в первый раз ведь!) и оглядываясь на своего спутника, он приблизился к проходной. Нахального вида молодец подтолкнул его в спину, равнодушно посмотрел вахтерше в пасть, и оба посетителя, не задерживаясь, прошли мимо. Пораженная баба Лида по-прежнему сидела на посту, глупо расставив руки, и глядела на них остекленевшими глазами.
— Опасаюсь я, однако, — молвил дьякон, продолжая прерванную беседу.
— А ты не опасайся, однако, святой отец, — сказал Потап.
— Оно-то, конечно, все-таки, но, а вообще, — выдал дьякон витиеватую фразу, означавшую, должно быть, крайнюю нерешительность. — Я и молитвенник позабыл.
— По памяти споешь.
— По памяти не помню.
— Что ж ты за поп, если молитв не знаешь!
— Я не поп. Я дьякон.
— Все равно поп.
— Нет, не равно. Мне венчать не положено.
Они завернули на лестницу и стали подниматься на второй этаж.
— Это только священнику положено… Я и дьяконом-то всего недавно. До этого пономарем был. А еще до этого, до пономаря, портным был.
— Портны-ым? — удивился Мамай. — Как же ты в христосики угодил?
— За голос взяли.
— За что взяли?
— За голос. Голос у меня приятный. Песни могу петь хорошо. За это и взяли.
— Без семинарии?
— Сейчас, сын мой, не до семинарии — священнослужителей слишком не хватает.
— Да, — произнес Потап, — страна у нас такая: вечный дефицит кадров. То комиссаров не хватает то попов.
— Я не поп. Я дьякон.
— Все равно поп.
Дьякон Иаков вознамерился было вновь разъяснить спутнику отличие попа от дьякона, но тут они достигли конечной цели своей экспедиции.
Мамай огляделся по сторонам и трижды стукнул в дверь под номером '36'.
— Кто? — тотчас же поинтересовались за дверью.
— Слуги господни, — серьезно ответил Мамай.
Дверь отворилась, и слуги быстро вошли. Посреди комнаты стоял свадебный стол, за которым, идиллически сложив руки на коленях, сидели в готовности и сами молодые. На стенах висели банты, ленты, куклы и два написанных гуашью плаката: 'Желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой' и 'Родился сам — помоги другому'.
— Вот, — сказал Потап деловитым тоном, — батюшку вам привел. Сейчас он вас будет венчать. В чем дело, святой отец?
— Это… это какой же он веры? — выдавил дьякон, во все глаза уставившись на эфиопа и быстро крестясь.
— Православной, батюшка, православной. Ну, начинайте поскорее, а то я с утра голоден.
Обряд венчания проходил в обстановке строгой секретности, за закрытыми дверями, в присутствии двух почетных свидетелей: Потапа и Клавы.
Жених и невеста со свечками в руках стояли против дьякона и покорно слушали его заклинания. Невеста была в непорочно белом. Жених, как и подобало случаю, — в черном. Впрочем, угольный цвет был, пожалуй, единственным достоинством его костюма. Стоя за спиной Гены, бригадир с сочувствием рассматривал своего друга. Гена выглядел неважно. Костюм был ему слишком велик. Он свисал с плеч, топорщился в боках; мешковатые штаны в некоторых местах были сильно побиты молью. Этот фрак Мамай изъял из реквизита, существовавшего некогда при ДК самодеятельного театра. Неизвестно, для кого сей туалет был пошит, но, как свидетельствовал приколотый к воротнику лоскут, последний раз в нем играли городничего.
Рядом с Потапом страстно вздыхала Клавдия и часто касалась его горячим плечом.
— Вручается раба божья Людмила рабу божьему Геннадию, — бормотал дьякон, положив взгляд на грудь невесты. — Вручается раб божий Геннадий рабе божьей Людмиле…
Вручившись друг другу, новобрачные в сопровождении дьякона три раза обошли вокруг стола. Затем священнослужитель дал поцеловать им крест и предложил выпить кагор. Кагора не было. Жених и невеста растерянно посмотрели на дьякона. Дьякон растерянно посмотрел на свидетеля. Потап не стал ни на кого смотреть и, быстро сориентировавшись, налил две рюмки водки. Дьякон с завистью проследил, как молодые выпили горькую, и нетерпеливо объявил их мужем и женой.
После венчания торжество потекло по мирским обычаям — стали усаживаться к столу.
— Садись, ваше преподобие, чего стоишь? — позвал Потап. — Поросеночка задавим. С хреном.
— Не могу, — со скорбью в голосе произнес дьякон Иаков. — Великий пост начался.
— Понимаю. Может, покурить хочешь?
Дьякон долго крепился, то трогал крест, то поглядывая на яства, и наконец решился:
— Курить не курю, а рюмку хряпну.
Преподобие поскромничал. Вместо обещанной одной рюмки он хряпнул четыре, первым орал 'горько' и, допустив маленький грешок, сожрал поросячью голову.
Когда за окном стало темнеть, дьякон, сославшись на крайнюю занятость и получив от Потапа пожертвования на благоустройство храма, мирно удалился.
Не стесненные более присутствием духовной особы, молодожены и почетные свидетели устроили настоящий праздник и к восьми часам вечера окончательно перепились. Новобрачные пили от счастья. Клава вливала в себя горячительное насильно, каждый раз стреляя в председателя глазками все с большим пылом и готовясь к предстоящей схватке. Потап, осознавая, что в бедности он пьянствует в последний раз, пил легко и без всякого сожаления об этой бедности.
Затем, как водится, грянули пляски. Танцевали парами и поодиночке. Эфиоп приятно поразил присутствующих темпераментом и пластикой. Потап проявлял себя в основном тем, что однообразно дрыгал ногами, будто от кого-то отбиваясь.
Ближе к ночи все заметно стали уставать. Пары рассыпались. Дамы сели по одну сторону стола и заговорили о чем-то о своем, о женском. Кавалеры обьединились на другой стороне. Обнявшись и упершись друг в друга лбами, они вели размеренную несвязную беседу, держа наготове рюмки и подыскивая тост.
