Идолов не кантовать

— Я нашель бюст с золотом, — неожиданно заявил артельщик.

— Что ты такое мелешь, Феофилов сын? Какой там еще бюст! Я здесь камня на камне не оставил. Если в черте города и сохранились какие-либо монументы, то только те, что увековечили память о Юрие Гагарине и Чарльзе Дарвине. И при всем моем уважении в настоящее время они меня мало интересуют. К счастью, козякинские учреждения отличались однообразными привязанностями. Последнюю такую привязанность я нечаянно уронил пятьдесят минут назад. Как и все предыдущие, она оказалась пустой.

— А если нет? А если последний Ленин все-таки у меня?

— Ну-у… — уклончиво ответил Мамай. В него вдруг закралось сомнение. 'А вдруг!' — подумал он и вслух сказал: — Если ты мне сейчас покажешь это чудо скульптурного искусства — получишь четвертую часть.

— Обещаешь?

— Слово.

Тамасген преобразился. Это был уже не нищий сирота — студент, это был полководец — победитель, демонстрирующий императору свои боевые трофеи. Предчувствуя минуты славы, полководец гордо выставил на стол великолепный сверкающий бюст. Потап наблюдал за его деяниями, лежа на диване и лениво зевая. На трофей он взглянул лишь одним глазом.

— Беру свое слово обратно, — быстро проговорил он, продолжая прерванный зевок, — можешь взять все.

— Как — все?

— Все сто процентов. Жалую тебе с барского плеча.

Подмастерье тупо уставился на бригадира, пытаясь вникнуть в суть происходящего.

— Я что-то не пойму, — опомнился наконец он. — Это — бьюст?

— Ну, бюст, — согласился Мамай.

— Ты его еще не биль?

— Ну, не бил.

— Так давай скорей разобьем.

— Посадят, — равнодушно сказал Потап, отворачиваясь к стене.

— Куда? — не понял эфиоп.

— В тюрьму.

— Как! А раньше…

— Так то ра-аньше. Раньше были Ленины. А сейчас, болван, перед тобой стоит небитый бюст Тараса Шевченко.

— Какого Шевченко? — опешил Тамасген.

— Тараса Григорьевича. Великого украинского писателя и кобзаря, слыхал?

Подмастерье недоверчиво покосился на скульптуру литератора.

— Так это не Ленин? — ужаснулся он.

— По-моему — нет.

— Может, его брат?

— По-моему — тоже нет.

— Но они же одинаковые!

— И вовсе не одинаковые.

— Он же лисый!

— Да мало ли лысых!

— А усы? — сдавленным голосом пискнул негр, теряя последнюю надежду.

— У этого усы длинные, казацкие, а у того стриженые, — спокойно разъяснял Потап, — и бородка имеется. Неужели не видно? Отнеси туда, где взял. Ну! Что же ты не несешь? А может, ты украл?

— Я его не краль, я его купиль.

— И много заплатил?

Тамасген, разбитый горем, молчал.

— Я спрашиваю — много заплатил?

— Много, — мрачно сообщил эфиоп. — Все.

— Ну и дурак. Теперь пойдешь в свою Африку пешком, с бюстом в руках, — развеселился бригадир. — Понесешь, так сказать, искусство в массы. Хотя я сомневаюсь, что твои соплеменники до конца оценят наше искусство. Есть подозрение, что они разукрасят кобзаря перьями и красками и сделают из него идола. А потом мы пришлем вам ноту протеста.

Пока Потап фантазировал, африканец обхватив голову руками, сокрушался:

— Что теперь делать? Что делать?

— Выход один, — посоветовал чекист. — Поезжай в агентство 'Аэрофлота' и предложи им обменяться: ты им — Тараса Шевченко, а они тебе — билет до Аддис-Абебы. Думаю, согласятся. В конце концов, там работают более культурные люди, чем твои братья из джунглей. А если ты поделишься своим секретом и поведаешь, сколько в голове кобзаря спрятано золотишка, они его у тебя с руками оторвут. Может, даже дадут сдачу. Валяй. Береги руки!

Тамасген не торопился, очевидно начиная сомневаться в ценности своего приобретения. Он недобро осмотрел бюст литератора анфас и в профиль, после чего изрек:

— Все белие на одну морду. Особенно лисыe и с усами. А я страдаю… Из-за их одинаковых мордов… Если бы я зналь… разве б я отдаль такие деньги… Я хотель как лучше… Что нам теперь делать?

Мамай полежал минут пять, пытаясь вздремнуть, потом вдруг напрягся, повернулся к напарнику и долго, внимательно изучал его. Эфиоп молчал, но по его скорбному лицу было видно, что у него есть что сказать.

— Повтори, пожалуйста, последнюю фразу, — сказал Мамай шепотом.

— Что… теперь… делать?

— Кому?

— Нам.

— А почему — нам? — попросил угочнить Потап, — почти ласково. — Почему- нам, Геннадий Феофилович? Что вы имели в виду? Вы, наверное, просто оговорились. Нет? Ну тогда что же? Почему вас вдруг так забеспокоила наша общая участь? Вы должны сейчас беспокоиться только о себе, потому что это у вас нет денег. Обо мне печалиться нечего, потому что мои денежки в целости и сохранности лежат в данный момент в серванте, в крайнем справа чайнике. Ведь так? Так? — уже совсем нежно заглядывал бригадир в глаза своему компаньону. — Скорее скажите 'да', а то во мне невольно пробуждаются нехорошие предчувствия. И если, упаси господи, вдруг окажется, что денежек моих там нет, то я буду вынужден нарушить симметрию вашей каучуковой морды. И вам это хорошо известно. Поэтому спешите, уважаемый, успокойте меня и скажите: 'Да, они на месте'.

Съежившись, Тамасген хранил молчание.

Размеренным движением Потап открыл сервант, достал крайний справа чайник, снял крышку и заглянул внутрь. Чайник приветливо блеснул фаянсовым дном. Но и только.

— Так, — произнес Потап быстро холодеющим голосом, — кажется, я взял не тот чайничек. Перепутал, черт.

— Тот, — вздохнул подмастерье. — Я хотель как лучше. А вы, белие, все… на одну морду.

— Собирайся, скотина! — зарычал чекист. — Покажешь, где ты ее купил.

— Я… Я не помню.

— Как — не помнишь?!

— Шель, шель, — уныло принялся пояснять эфиоп, — вижу — окно, в окне — бьюст, я зашель, попросиль показать. Меня попросили показать деньги. Я показаль. Бьюст был тяжелый. Я все поняль. Я попросиль продать. Торговаться не стал, боялся — передумают. Потом я бежаль. Долго бежаль, чтоб не догнали. Ни улицы, ни дома не запомниль. Все. Хотель как лучше.

Потап побледнел от гнева, затем покраснел. Через несколько минут он принял свой обычный вид.

Деньги ушли, и гнаться за ними было делом безнадежным. Еще более безнадежным делом было