состояния.
В конце концов терпение свиновода лопнуло и он решил, что с наступлением тепла поросенка надо продавать. Разумеется, предварительно придав ему товарный вид.
И однажды Афанасий Ольгович взял мешок и вышел на порог…
Толстомордик был пойман старым, испытанным способом. Польстившись на краюху хлеба, обжора угодил в западню и после продолжительной непримиримой борьбы оказался связанным.
— А-а! — возрадовался Цап, подняв его за задние ноги. — Попался, который кусался! У, сволочь, глаза б мои тебя не видели, тьфу!
Кукс молча висел вниз головой и опасливо косился на хозяина.
Афанасий Ольгович сел на порог, зажал поросенка между коленями и, коварно ухмыляясь, взял в руку опасную бритву. При виде холодно мерцавшей стали толстомордик занервничал, заерзал и принялся рычать.
— Сейчас, гадина, узнаешь, — пообещал Цап. Стой спокойно, а то тошно на тебя смотреть… Кому ты такой нужен? Сдохнешь, как последняя собака…
С этими словами он помазал спину животного мыльной пеной и приступил к бритью.
Процедура Куксу не понравилась. Подняв истерический визг, он вырывался и бился в конвульсиях, вследствие чего цирюльник допустил несколько порезов.
Вольный фермер настолько увлекся этим неблагодарным занятием, что даже не заметил, как в калитку вошел гость. Это был Потап.
Потерпев фиаско, председатель на какое-то время отошел от дел. О роде его занятий за прошедшие недели можно было судить по синеве вокруг глаз и некоторой одутловатости лица. Впрочем, уйдя, по старинному обычаю, в запой, Потап не оставил своих корыстных намерений и теперь вынашивал новые планы захвата клада. Но планы, надо сказать, были покa смутными.
Мрачно оглядев тушку, дрыгающую ножками, чекист полюбопытствовал:
— Кастрируете?
— Брею, — огрызнулся Цап, но быстро опомнился и поднял на нежданного гостя испуганные глаза.
— Зачем? У нее лишай?
— Н-нет, — выдавил фермер и, конфузясь, неловко попытался прикрыть животное мешком.
— Тогда зачем собаку мучить?
— З-зарос очень, гад.
— Да, — согласился Мамай, — действительно, волосатый какой-то. Что за порода?
Цап пожал плечами.
— Сам не знаю.
— Бульдог? — предположил Потап. — Но нет, не бульдог. Тот покрасивше будет. Бультерьер?
В этот момент толстомордик морщинистый, воспользовавшись растерянностью цирюльника, выскользнул из пут, грызнул хозяина за палец и побежал в огород.
— Точно, бультерьер, — проговорил Потап, проводив Кукса изумленным взглядом, — только старый очень.
— Отрок, — возразил Цап.
— Чего?
— Я говорю — молодой еще, в стадии отрочества. Это у него вид такой… усталый.
— Да, жизнь нынче трудная пошла. Я слышал, вы под следствием были? В райкоме об этом только и говорят.
Афанасий Ольгович посмотрел на председателя дерзким, прищуренным взглядом и тоном бывалого уголовника заявил:
— Было дело, менты как-то замели. Хотели дело пришить, но я отмазался. Меня голыми руками не возьмешь.
— Да уж, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сказал Потап, думая о чем-то своем. — И что же вам инкриминировали?
— Сопротивление представителю власти — раз, уничтожение и разрушение памятников истории и культуры — два, организация групповых действий, нарушающих общественный порядок — три, — без запинки ответил Цап. — За все про все — пятнадцать суток с конфискацией… Чтобы откупиться, пришлось свинью отдать.
— Легко отделались. На вас это не похоже. Я вижу, вы становитесь совсем другим человеком. Нам такие бойцы нужны, закаленные, так сказать, в темницах и прочих помещениях. Да. Чуть не забыл! Завтра мы отмечаем круглую дату: пятьдесят дней как Ленин помер семьдесят один год назад, приходите, посидим в теплой компании. Будут только свои.
— Приду, — помедлив, пообещал завхоз. — Кабанчика продам и приду.
…В честь семьдесят первой годовщины со дня смерти вождя мирового пролетариата был дан траурный обед. На поминках присутствовали: товарищ Мамай, товарищ Брэйтэр, товарищ Куксов, товарищ Харчиков, товарщ Коняка, товарищ Сидорчук, другие неофициальные лица. В число других лиц вошли: Пиптик, сын товарища Коняки — Василий и дьякон козякинского прихода отец Иаков (в миру — Яшка Крендель), доводившийся Мирону Миронычу шурином и духовным братом. Его пригласили для отпевания покойного.
Первым речь держал Потап. Он открыл красную папку с надписью 'Доклад' и хорошим голосом зачитал собравшимся два первых и два последних абзаца из доклада товарища Пономарева, напечатанного в газете 'Труд' за 22 апреля 1985 года. Завершив вступительную часть фразой 'Дело Ленина живет и побеждает', председатель захлопнул папку и обратился к дьякону:
— Приступайте, отче.
Отец Иаков опустил глаза долу, откашлялся и затянул бабьим голосом заупокойную. Райкомовцы, все как один, вытянули шеи, пытаясь разобрать бормотание дьякона. И лишь баптист вел себя так, будто мудреные слова ему давно известны, и даже подпевал в нос:
— Ижесинанебесиосподиами — илу — у — уй.
Наконец стали выпивать и закусывать. Как водится на поминках, за столом царило уныние. Пили молча и усердно. Особенно торопился дьякон.
— Ну, други мое, по единой, — предложила духовная особа, в нетерпении поднимая рюмку, — за царствие небесное.
— Странные все-таки у христиан привычки, — ни к кому не обращаясь, произнес чекист, — едва только проводят человека на тот свет и тут же садятся животы набивать.
— На все воля Божья, — смиренно молвил дьякон и, перекрестив уста, выпил рюмочку.
После второй присутствующие повеселели. Отец Иаков, сидевший по левую руку от Потапа, начал интересоваться: а кто, собственно, виновник торжества?
— Владимир Ильич, — сказал Потап.
— Это который? — благодушно спросил батюшка, раздирая остывшего цыпленка. — Это усопший Олейкин? Главбух подстанции?
— Нет, ваше преподобие, не главбух.
— Тогда Флейшман, значит. Знавал покойногo, знавал. Э-хе-хе, пути Господни неисповедимы.
— Нет, не Флейшман, ваше преподобие, — успокоил председатель, — нашего Ульяновым кликали.
Дьякон крайне удивился, даже перестал жевать.
