новым миром. Реально она стала ощущаться после пакта с Германией. При жизни Мандельштама - он не дожил на воле до пакта с Гитлером, но предчувствовал его[462], а я ему не поверила: 'Что ты выдумываешь!' - жизнь казалась такой невероятной и неправдоподобной, что будущего ждали, чтобы избавиться от настоящего. Так жили и мы, но, когда в стихи ворвалось предчувствие будущих войн, нас это удивило: мы знали, что для нас будущего нет и каждый прожитый день - чудо. 'Чего уж беспокоиться о будущем, когда нас не будет! - смеялась я. - Брось своего солдата...' Стихотворение так овладело Мандельштамом, что освободиться от него он бы не смог, даже если бы захотел. Оно приняло окончательную форму только в Савелове - в стоверстной зоне под Москвой. Не помню, там или потом в Калинине он, просматривая по своему обыкновению газеты и читая между строчками, вдруг сказал: 'Кончится тем, что мы заключим союз с Гитлером, а потом все будет, как в 'Солдате'..' Можно ли было этому поверить?
Мне думается, что у Мандельштама было ощущение не одной войны, а целой серии войн. В строчках: 'Слышишь, мачеха звездного табора, ночь, что будет сейчас и потом?' - отмечены два момента будущего - 'сейчас', то есть скоро, вот уже надвигается, и 'потом' - через некоторый промежуток времени, когда людям придется бороться 'за воздух прожиточный', за глоток воздуха, за возможность дышать... Чувство недохвата воздуха могло быть вызвано собственной одышкой - она часто пробивалась в стихах. 'Я это я, явь это явь' мог сказать только человек, которому трудно дышать. По этой строчке можно поставить диагноз - сердечная астма. (Мне приятно, что это заметил один далекий друг.) Но в 'Стихах о неизвестном солдате' чувство недохвата воздуха подсказано не личными ощущениями, а страхом за будущее, обозначенное словом 'потом'.
Воздух, атмосфера вокруг земли и в особенности небо, 'нижний слой помраченных небес', и видимое с земли звездное небо превращаются в угрожающую стихию. Воздух-небо даны как бы в двух аспектах. 'Всеядный и деятельный' воздух в окопах и землянках принадлежит еще первой и также и второй мировым войнам, как и 'неподкупное небо окопное, небо крупных оптовых смертей'. Это небо, которое нависает над человеком, высунувшимся из окопа, огромное и равнодушное, свидетель массовой гибели твари, ползающей по земле. Человек - крошечное существо, но 'миллионы убитых задешево (Что дешевле человеческой жизни?) протоптали тропу в пустоте', оставили незримый след своего едва осуществленного бытия. Второй аспект, в котором видно небо, относится к моменту 'потом'. В небе происходят события, говорящие о предчувствии чего-то иного: 'Шевелящимися виноградинами угрожают нам эти миры', а затем неизвестно откуда возникшее ощущение взрыва, который ярче света: 'Весть летит светопыльной обновою, и от битвы вчерашней светло... Я - новое, от меня будет свету светло...'
Мандельштам поверил, что мучившие его стихи - не призрак, только после того, как в них появился дифирамб человеку, его интеллекту и особой структуре. Я говорю о строфе, где человеческий череп назван 'чашей чаш' и 'отчизной отчизны'. 'Смотри, как у меня череп расщебетался, сказал Мандельштам, показывая мне листочек, - теперь стихи будут'. (Проклятая зрительная память - я вижу, как он стоит у стола и дописывает последние слова...) Человек, обладатель черепа, есть настоящее чудо. Всякий человек - неповторим и незаменим. Он - Шекспир, потому что живет, мыслит и чувствует. А Шекспир только потому Шекспир, что он человек, обладатель черепа: 'Чепчик счастья, Шекспира отец...' Человек - лучшее, что есть на земле и в мире, и то, чего не будет по вине самоубийственных людей.
Мандельштама мучила мысль о земле без людей. Она впервые появилась в обреченном городе Петербурге, а в Воронеже прорвалась еще в стихах о гибели летчиков: 'Шли нестройно люди; люди, люди... Кто же будет продолжать за них?'
Я заметила, что ключевая строка, в которой сгустилось смысловое напряжение, всегда появляется последней (это, конечно, не значит, что она последняя по счету в стихотворении), словно поэт долго отстраняет от себя прямую мысль и высказывание, хочет обойтись без него, увильнуть, борется, пробует промолчать и, наконец, сдается. Тема дана уже в первой услышанной строчке (иногда и строфе), а разрешение темы - в той, что приходит последней. В стихах о летчиках последней пришла последняя строчка стихотворения: вопрос о том, что станется с человеческим делом, если не будет людей.
Через всю поэзию Мандельштама проходит мысль о человеке как о центре и воплощении жизни (человек - солнце, центр притяжения других людей) и о человечестве, воплощающем весь смысл жизни. Исчезновение человека, конец человечества - это та опасность, которая нависла над миром. Страх, прорвавшийся в статье 'Слово и культура', когда Мандельштам понял, что остановить распад нельзя, постепенно принимал все более конкретные формы. Апокалипсическая тема прошла через следующие фазы: конец Петербурга и петербургского периода русской истории, ощущение земли без людей в разоренном Петербурге 21 года, где еще есть прибежище, куда 'влачится дух' в 'годины тяжких бед', бессмысленная смерть 'в бесполом пространстве' и горький вопрос о том, кто продолжит за людей их дело, и наконец, оратория о будущих войнах как о самоубийственном акте человечества. Мысль об угрозе с воздуха мелькнула в стихотворении 22 года, где 'и с трудом пробиваясь вперед в чешуе искалеченных крыл, под высокую руку берет побежденную твердь Азраил'. Есть еще два стихотворения о смерти, но уже о собственной: 'И когда я умру, отслуживши, всех живущих прижизненный друг' (здесь точная формула отношения к людям), и обращение к Тому, Кто придет в облаке. Эти два стихотворения не варианты, а единое целое, состоящее из двух частей.
Последние стихи воронежского периода обо мне, киевлянке, ищущей мужа ('Ищет мужа не знаю чья жинка'), и обращение к Наташе Штемпель, чье призвание - 'приветствовать воскресших'.
В дни, когда писались эти стихи, еще не изобрели оружия, способного уничтожить жизнь на земле. Мандельштам назвал 'поэтическую материю' пророческой, то есть провидящей будущее. Он не вполне сознавал, а скорее почувствовал, что гибель будет связана с новым оружием и войной. Раз было начало, будет и конец, но предначертана смерть, а не самоубийство, грозит же нам именно оно. Кириллов самоутверждения ради задумал самоубийство и все же колебался, прежде чем покончить с собой. Пока самоутверждающиеся народы колеблются и медлят, талантливые исполнители государственных заказов и охранители национального достоинства, суверенитета и прочих бредовых идей, отказавшись от личности и свободы во имя индивидуализма, личного и национального, разработают такое передовое и прогрессивное оружие, что оно погубит не только человека, но и всякую жизнь на земле. Хорошо, если уцелеет растительность, чтобы хоть что-нибудь осталось от этого прелестного и безумного мира, где так здорово научились во имя всеобщего или национального счастья убивать друг друга и уничтожать людей, не принадлежащих к породе убийц.
IV. Культуропоклонство
Мандельштам никогда не говорил о средиземноморской 'культуре' или о какой бы то ни было 'культуре'. Это слово незаконно привнесено мной из-за бедности моего словаря, а сам он употреблял его с чрезвычайной осторожностью. В статье 'Слово и культура' понятие 'культура' означает мудрость и наследственные сокровища, а также носителей мудрости. В древности центром образованности и местом, где хранились сокровища духа, были монастыри, а князья держали их 'для совета'. В политической и государственной жизни они принимали лишь косвенное участие. В наш век секуляризации образованный слой отделился от носителей религииозного сознания, и Мандельштам надеялся, что носители культуры окажутся столь же внеположны государству, как некогда монастыри.
Мандельштам вынужден был употребить слово 'культура', потому что не мог назвать носителей культуры интеллигентами. Он никогда не забывал, что русская интеллигенция враждебна слову. Он думал при этом о 'полуобразованной интеллигентской массе[463], зараженной снобизмом, потерявшей коренное чувство языка, в сущности, уже безъязычной, аморфной в отношении языка, щекочущей давно притупившиеся языковые нервы легкими и дешевыми возбудителями, сомнительными лиризмами и неологизмами, нередко чуждыми и враждебными русской языковой стихии'... 'Полуобразование и сопутствующий ему снобизм, потеря языкового чутья и соответствующая поэзия с обязательным новаторством и хлесткостью - все это лишь симптомы болезни, а не сама болезнь: как будто испытуется форма, а на самом деле гниет и разлагается дух...' (Я думаю, что падение языкового чутья тесно связано с секуляризацией и с принципиальным полуобразованием, - к этому вопросу Мандельштам
