Вторая книга

Мандельштам Надежда Вторая книга

'Без покрова, без слюды...' Вместо предисловия

Утомленные следы

Постоят еще немного

Без покрова, без слюды

О. Мандельштам

Со смертью Ахматовой в 1966 году явилась мысль написать воспоминания о ней. Однако формы для новой книги не находилось - мешало ощущение прошлого как неизбывно настоящего, между тем писание собственно мемуаров требует момента некоего идилличного отрешения от современности, чего у Надежды Яковлевны Мандельштам не было и не могло быть. Год, другой прошли в лихорадочных поисках лучшего варианта, потом, вероятно, настал перерыв, - в это время с чехословацкими событиями кончалась эпоха шестидесятых, и книга уже году в семидесятом стала писаться наново - в отступление от прежнего замысла в сторону личной исповеди, в состоянии крушения 'оттепельных' надежд и в сознании итога. В 1972-м она вышла в свет, видимо, не до конца выверенной, но больше к ней Н. Я. не возвращалась - 'еже писах, писах'

Что-то ведь произошло и в жизни Н. Я., прежде чем ее новая книга стала, какой она есть Умерла Ахматова На прощании с ней в Москве, Ленинграде и Комарове видели Н. Я. одинокой, курящей в стороне ('Вот без чего нельзя обойтись', - сказала она кому-то), и ни в чьих записках даже не упомянуто ее присутствие 'Наде, то есть почти самой себе. Ануш' - надпись на последней книге Ахматовой. Все, что говорилось тогда, увеличивало отчуждение Н. Я., непомерно раздражая ее, - за словами мерещились не лица маски, в окружении которых прошла ее жизнь с Мандельштамом. На страницах книги эти призраки прошлого в настоящем найдут себе место в обличьях знакомых ей людей. В Н.Я. говорила душевная мука, что среди них нет одного Мандельштама и что прошлое для большинства - не совесть.

И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это только рана
И муки облачко над ней.

(Четверостишие Ахматовой помечено: '18 декабря 1964. Ночь. Рим'. Читала ли она книгу 'Воспоминания', уже ходившую в списке? Неизвестно. Н.Я. пишет, как Ахматова умоляла ее забыть, не бередить рану. Дальнейшее пусть будет молчание, как будто хотела сказать Ахматова.) В эти дни траурных церемоний Н.Я. сделала последнюю попытку примирения с человеком, про которого они с Ахматовой говорили, что он-то был с ними всегда. Попытка встретила отказ. Николай Иванович Харджиев был особенным человеком. Разрыв с ним, может быть, всего более сработал на создание фона будущей книги как 'психологической загрунтовки' - такое выражение применил Мандельштам, ведя речь о месте пассионарного, неистово субъективного начала в системе самой 'Божественной комедии'. Нетерпение в оценках людей, проявляемое Н.Я., входит в то свойство души, какое она находит прекрасным у Ахматовой, свойство, называемое пристрастием.

Итак, исповедь дочери века, в полном смысле эпохальные мемуары при всем том, что составляет их тон, голос и входит в 'лабораторию душевных качеств' автора, по тому же слову Мандельштама о Данте. 'Век' на страницах книги задан в своем круговоротном движении, наподобие адовой воронки. 'Воспоминания' начинались с даты ареста Мандельштама и кончались с получением известия о его гибели. Во 'Второй книге' судьба ее мужа тонет в бездонной пучине образуемого человеческими делами 'века'. Начинаясь со встречи героев в атмосфере киевского 'карнавала' весной 1919 года, рассказ, теряя хронологию, кружится далее в бездне нескончаемого времени - 'века', кончаясь посылкой пронзительного письма 'в пространство', в никуда из ниоткуда. Бездна объемлет ее жизнь с Мандельштамом и поглощает его.

И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет,

ставит себе памятник-эпитафию 'неизвестный солдат' этой бездонной вселенной.

'Век бо ни время есть, ни времени часть, - говорится в одной святоотеческой книге. - Не числено бо убо, не еже нам время солнечным прехождением читомо есть, се присносущим век'.

К месту остановиться и задуматься над поэзией Мандельштама последних лет в ее соотношении с обступающим 'веком'. Что предстает объектом его мировоззренческой по преимуществу (как у Данте, Тютчева) поэзии? Новая действительность образует в ней некое вневременное целое - тот въяве встающий со дна человеческого океана космос, которому поэт, ужасаясь, не перестает дивиться. Для этого целого он находит все новые и новые качественные характеристики. Угадываются знакомые черты советской 'яви', но образ превосходящей глубины создается в мире отстояния от объекта, на глубине мировоззренческих отношений поэта, они-то и есть то единственное, что 'по структуре своей', считал Мандельштам, подлежит поэтическому изображению, - мир 'порывов, намерений и амплитудных колебаний' художника, составляющих структуру его отношений к действительности. Суметь выразить его описательно нельзя, на то и поэзия. Однако в этой поэзии все виды сравнений, оставаясь при своем независимом содержании, суть намагниченные стрелки, указующие направление бьющейся поэтической мысли.

'И вот, читая песни Данта, мы получаем как бы информационные сводки с поля военных действий и по ним превосходно угадываем, как звукоборствует симфония войны, хотя сам по себе каждый бюллетень чуть-чуть и кое-где передвигает стратегические флажки или показывает на кой-какие изменения в тембре канонады'.

Новая действительность характеризуется ничем как своей 'явью' обезличенная метафора для ее обозначения, принятая Мандельштамом. Суммируя содержание других 'сводок', как та же 'пучина', 'океан' и пр., можно вывести образ довременной, вернувшейся в хаос вселенной, не знающей в себе строящего начала. Космическая безбрежность - ее отрицательный признак, обратный тому, с чем соединяется понятие двузаряженного христианского космоса ('на всякое прикосновение отвечала 'да' и 'нет''). Указующими в эту сторону стрелками предстают здесь образы других религий, тоже по-своему, исторически, противолежащих христианству. И вот, совершив пробег по тем и другим заданным направлениям и для того, чтобы показать 'кусочки дантовских ритмов', вернувшись к содержанию 'сводок', получим такую примерно картину, образы которой как бы срываются с места по касательной к ободу вращающегося колеса. Подобно невиданному материку, новое поднимается из воды 'на лапы', являя 'явное в число чудес вселенье' ('под легкий наигрыш хвалы и удивленья'). Вселенье совершается теми, кто присвоил себе 'всю силу окончаний родовых', сам не имея имени - 'нет имени у них'. Чтобы овладеть секретом их небытия, надо войти 'в их хрящ' - образ беспозвоночных морских существ. Совершив это, войдя в их физиологический состав, ты 'для людей, для их сердец живых' (такие останутся) 'изобразишь' (ненавистное Мандельштаму слово) 'и наслажденья их и то, что мучит их в приливах и отливах'. У людей они 'тянут жизнь и время дорогое', сами 'роя ров в песке'. Сквозь непрореженную сумеречную ткань воздуха им 'неначатой стены мерещатся зубцы'. Новые янычары,