Меня преследует запах клубничного варенья, сваренного летом, на даче, в тазике, с непрерывным боевым отгонянием опасных полосатых насекомых. Запах прекрасен, лето прекрасно, дача прекрасна, пчелы гудят, гудят… Нет, это гудит моя голова, моя огромная, тяжелая голова, в которой колоколом звучит солнце.
Мы бредем по бескрайней соленой корке, жалкие пять дождей в году резцом эрозии превратили ее в живое кружево, великолепное на вид и кошмарное на ощупь. Ноги мои, ноги! Мэри, добрая душа, перед тем, как уйти в море, вручила нам… три пары ботинок на толстой подошве. Подарок от морского духа, сказала она. Вы, фоморы, привыкли быть сильнее людей. Вода давала вам свою силу. Но там, где воды нет, вы быстро ослабеете. И морок, заменяющий вам одежду, не защитит от извечного врага. От солнца.
Но какие бутсы защитят ступни от острых, как бритва, кристаллов соли? Поэтому мы не идем, а ковыляем с откляченными задницами, мечтая о барханах, пышущих жаром, как измученный сессией студент — о мягкой постели. Всю поклажу взял на себя твердокаменный Гвиллион. Он единственный, кто в сердце Внешней пустыни не испытывает ни малейших неудобств. Мы стараемся идти за ним след в след, ставя ноги в огромные плоские отпечатки каменных ножищ. Под его стопами иглы кристаллов размалываются в пыль. Сколько впереди таких дней? Как велика эта пустыня? Удастся ли добыть очередную порцию воды для людей, которые пьют, как губки, и текут, как неисправные краны? Я давно перестала искать ответа на эти вопросы и целиком сосредоточилась на галлюцинации — на озере клубничного варенья. Рубиновое, тягучее, липкое, ароматное и мягкое, упоительно мягкое варенье, в котором переливаются комочки ягод…
— Привал! — объявляет Фрель голосом Легбы. — Чтоб я вас в ад не привел, привал!
— Мы… и так… в аду… — отдувается Морк. Последние километры он фактически нес на себе Марка. Старик совсем измучен.
Мы бросаем мешки с припасами на огненную корку, садимся сверху и затихаем. Все, кроме моей неугомонной бабули. Она хлопочет вокруг Марка и жужжит, как огромная черно-синяя пчела:
— Ну-ка, ну-ка, покажи язык! А теперь скажи, сколько пальцев ты видишь? Поверни голову… теперь в другую сторону…
— Оставь его, — увещевает Гвиллион. — Оставь. Ему хуже, чем нам.
— Ему худо, потому что он себя ненавидит! — неожиданно рявкает Мулиартех. — А любил бы — здесь бы яблони цвели!
Марк дико таращится на нее — и вдруг начинает хихикать. Совершенно безумным старческим хихиканьем.
— А и верно… — бормочет он, задыхаясь. — Как же я, дурак… не сообразил?
— Потому что дурак! — режет Мулиартех правду-матку. — Думаешь, Гвиллион соврал этому священнику-колдуну? Ты — верховный бог этой вселенной. В твоей власти сделать ее раем! А ты своим комплексом вины ее в пекло превратил!
— Я пытался все изменить, пытался, — Марк закрывает руками седую растрепанную голову, — я уговаривал пустыню превратиться в луг, я еще на пустошах старался сделать мир лучше! Если бы мне удалось…
— …это бы означало, что Помба Жира тебе не мешает, — веско роняет Фрель. — Ей не нужно, чтобы побережье превратилось в райские кущи. Случись это, никуда бы мы не пошли.
— Но теперь-то ей нужно другое! — вскидывается Морк. — Ей нужно, чтобы мы оказались у нее как можно быстрее!
— Только сначала вымотались до потери пульса, — рассудительно замечает Гвиллион. — Если мы заявимся к ней во всей своей силище, она с нами не справится. Потому и мучает нас, на легкую победу надеется.
— Вот сука! — качает головой бабка.
— Сука, — замечает мэтр Каррефур устами Фреля. — Ох, доберусь я до нее, ох, доберусь…
— А сейчас не можешь? — иронически встревает Легба. — Ты же у нас мастер разрушать чужие планы! Попробуй, может, ты еще не совсем разучился?
— Я? Разучился? — вскипает мэтр. — Да я ей… да я ее…
— Давай-давай! — скрипит Легба. — Покажи, на что способен. А то бредешь, как козленок на заклание.
Фрель вскакивает на ноги и начинает бешено вращаться. Нет, не кружиться, как кружатся люди в танце, а вращаться, как песчаный смерч. Тело его скрывается из виду в воронке, расширяющейся кверху, сверкающей всеми оттенками бурого, серого и желтого — цветами этой земли. Небо над его головой собирается в ком, набухает графитовыми пузырями, припадает к земле. Единственную на сотни километров тучу жалят огненные молнии, она дергается, словно от боли, расправляет тяжелые крылья — и на нас обрушивается ливень. Вода, которой, по всем законам природы, положено уйти в трещины, исчезнуть с глаз долой, вытягивается в линию, ведущую к горизонту. Теперь это тропа, покрытая слоем пузырящейся грязи, над ней стоит купол свежего, влажного воздуха, а по обочинам прут из земли обалдевшие от счастья кактусы.
— Ну вот, другое дело! — одобрительно замечает Фрель голосом Легбы, приглаживая дыбом стоящие волосы. — Пошли?
И мы идем.
— А какая она, Синьора Уия? Ну, то есть Помба Жира? — пытаюсь выведать я у Фреля, забежав сбоку и заглядывая ему в глаза. У него теперь глаза разные. Один светлый, как роса, перламутрово поблескивает, другой — черный, лишенный белка, похож на матовый камушек.
— Синьора расчетливая. — Фрель задумывается ненадолго, потом продолжает. — Ей подавай всю вселенную сразу. Нет, она не завистница. Уж лучше бы завидовала. Отнимала бы чужое счастье — и успокаивалась. Такую можно обойти за три версты и жить спокойно. Но нет. У Помба Жира на весь наш мир планы. И до чего скверные планы, бон дьё! В том-то и загвоздка. Кабы в ее расчеты входило мировое счастье и гармония, была бы вам гармония. До фигища гармонии. Увы! — и он сокрушенно качает головой.
— Почему? — удивляюсь я. — Она же богиня наслаждения, дух секса. Она должна хотеть, чтобы все получали удовольствие!
— Люди не хотят получать удовольствие, — назидательно сообщает Фрель. — То есть не хотят получать удовольствие только этим способом. Им чувства подавай, им подавай успех, карьеру, детей, богатство, власть над другими людьми и контроль над ситуацией. Они хотят того же, что и сама Помба Жира — для себя одной, им мало просто трахаться. Даже те, кто каждые полминуты думают о сексе, не хотят одного лишь секса.
— Да ведь если Помба Жира своего добьется, она получит полный мир бабуинов! — изумляюсь я. — Это, конечно, фигурально, животным тоже много чего помимо размножения требуется…
— Животным столько всего требуется, — смеется Фрель скрипучим смехом Легбы, — что с ними никакого сладу нет. А Помба Жира, жизни моей спутница, возмечтала создать целый мир зомби, одержимых сексом.
— Вот это да… — восхищенно тяну я.
Действительно, феерическая картина. Мир, в котором правит секс. И сколько же он продержится, такой мир? Пять минут? Пять часов? Пять дней? Живые тела слишком слабы, чтобы воплотить планы подруги Легбы в жизнь.
Ветви над нашими головами давным-давно превратились в круглый низкий свод, сплетаясь в рукопожатиях, в объятьях, срастаясь сиамскими близнецами, перетекая друг в друга. Под сводом полутьма, только серебрятся мощные стволы тисов, деревьев-привратников, открывающих проход в божественные чертоги. Трава под ногами тоже изменилась — из зарослей жесткой болотной осоки мы ступили на плотный моховой ковер, по которому так приятно брести.
Я почти плыву над землей, такая благодушная, успокоенная, кроткая, вся пронизанная флюидами этого чудесного, немного сонного места. Голос посланницы Фригг звучит издали, мягко, точно дуновение ветра, он направляет меня вперед и вперед, к коленями Матери Всего, к Матушке Фригг, ласковой, понимающей, справедливой. Я глуповато улыбаюсь и шлепаю ногами, у меня маленькие босые ножки, круглые расцарапанные коленки, вздернутый нос и жидкие хвостики с яркими резинками — одна синяя,
