защищала и вызволяла меня. Никакого толку от нас, духов радости, когда мир в беде. — Нудд вздыхает. — Мы гораздо нужнее там, где жизнь идет привычным чередом и вязнет оскоминой в зубах. Без нас обыденность убивает, как война…
— Мореход послал тебя со мной, потому что только ты, наверное, поймешь, что со мной не так, — быстро говорю я. — Гвиллиону бы показалось, что у меня и с головой, и с жизнью все в порядке, но я-то знаю, что нет!
— О чем ты? — Нудд озабочен. Он, похоже, в таких вещах не больно-то разбирается. У него дофрейдовское восприятие мира, некогда ему замечать наши кратковременные человеческие заморочки.
— Я совсем не знаю, что такое радость… — тихо говорю я. — Совсем. У меня чересчур мало свободы, чтобы испытывать ощущения, не похожие на оскомину. Я совсем не умею расслабляться. Я привыкла все контролировать и никому не делать поблажек. А чтобы побыть счастливым хотя бы несколько минут, нужно как минимум несколько часов ничего не контролировать. Однажды… — я надолго замолкаю. Нудд терпеливо ждет. — Однажды случилось со мной такое, странное…
Женщины не слишком часто испытывают (и еще реже признают, что испытывают) «одноразовое» желание. Чтобы вот сейчас, сию минуту предаться страсти — всем телом и без единой мысли в голове — и больше никогда, мамой клянусь. Нет уж, надо держать себя в руках, ситуацию тоже надо держать в руках. А если чему и предаваться, то или по любви, или в рамках законного брака, или хотя бы думая о последствиях, как разумный человек. Женщины вообще много думают о последствиях, потому что желают продолжения отношений — они этого желают даже персонажам порнофильма.
Но я помню, как это было, когда он сидел напротив с моей подругой, этот парень, такой красивый, что мне было неловко на него смотреть. Есть мужчины, которых все время хочется разглядывать и трогать руками, как будто ты еще маленькая, а он стоит в витрине, одетый с иголочки и совершенно идеально подходит твоей Барби для вечного женского счастья. И тогда ты начинаешь делать вид, что нет тебе дела до его красоты, стискиваешь под столом пальцы и стараешься говорить об умном, дабы не превратиться в хихикающую идиотку наподобие прочих присутствующих здесь дам.
Через стол от него ко мне текла волна жара, опаляя лицо. Я смотрела на всех, кто сидел слева от мужчины моей подруги, и на тех, кто справа, но только не… А он (я видела боковым зрением, видела, проклиная полезнейшее женское свойство — широту обзора!) пялился на меня без зазрения совести, рассеянно улыбаясь смуглыми губами.
Если бы на столе стояла просто водка, мы бы мирно перепились и мирно продрыхли ночь по полатям. Но хозяева решили выпендриться и намешали коктейлей черт знает из чего, периодически добавляя не то чили, не то иридий — «для остроты». И когда вечеринка закончилась, гости разбрелись по комнатам, то, что произошло через четыре часа, казалось попросту невозможным. А через четыре часа я проснулась, как будто меня кто-то толкнул в плечо. Проснулась и побрела в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня от мысли: а ведь он все еще здесь, рядом.
Окажись я настолько наивной, чтобы решить: все, пришла моя великая любовь! божий перст указал мне на него и жизнь моя… нет, жызнь моя перевернулась отныне и навсегда! — и то было бы легче. Но я понимала: мучительное желание мое — всего лишь синдром остановленного действия. Коли в детстве тебе не разрешали носить розовое платье с юбкой колоколом, невзирая на жалобно распяленный рот и рекой текущие слезы, может так случиться, что фасон его и цвет навеки останутся в памяти образом рая. И потом, став совершенно непригодной для подобных вольностей, ты знай себе носишь розовые платья с пышными юбками, вызывая непочтительное хихиканье сопляков, годящихся тебе во внуки.
Итак, если я не рухну вместе с этим мужчиной в бездну морального падения, неуместная нравственная стойкость отольется мне стократ. Вечно станет преследовать меня ощущение, что Великая Любовь прошла мимо и жизнь вообще не состоялась.
Вот о чем думала я, шаря на кухне в поисках чистой чашки и гипнотизируя ЕГО через стену: проснись, выйди на кухню! Проснись и выйди ко мне, сюда, у нас осталось только это раннее утро, а может, и его уже не осталось! Мысль о скоротечности утра была такой пронзительной, что напрочь забивала мысли о моем собственном парне, спящем сном младенца в покинутой постели, о его девушке, моей подруге, которая… впрочем, это всё лишнее, потому что не было у меня в тот момент ни возлюбленных, ни друзей, ни знакомых. Ничего не было, даже чистой чашки.
А потом он пришел на кухню, будто услышал. Нет, не будто. Он услышал. Подошел, встал за моей спиной… Молча. И я молчала, ни «здрасьте», ни «хочешь кофе», ни «чего не спишь»… Все было ясным, абсолютно ясным, точно ничем не омраченный рассвет, превративший кухонные занавеси в нежный пожар. Он провел губами по моей шее — от мочки уха вниз, к ключице. А я… я схватила его за руку и повела между книжных шкафов к чулану, неизбежному во всякой квартире пятидесятых годов. У хозяев квартира была правильная: комнаты-пеналы церковной высоты, узкий пролив сдавленного шкафами коридора, а возле прихожей — келейка не то для уединенных молитв, не то для швабр с лыжами.
В чулане стоял единственный стул, хромой инвалид с подвязанной больной ножкой. Я усадила объект развратных действий на колченогую мебель и, шипя от нетерпения, принялась стаскивать с себя трусы. Эти несколько минут возни с одеждой в тесном, темном пространстве, пропахшем пылью и близостью катастрофы, остались у меня в памяти во всех подробностях. Не то, что сами… развратные действия.
Помню, как я сидела у него на коленях, ритмично двигаясь вверх-вниз, вверх-вниз, как его небритая щека задевала мой сосок, а рука поддерживала мою спину. На кухне кофеварка билась мелкой дрожью, словно в ознобе, постукивая кофейником о подставку, в ванне клепсидрой капал кран. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть ему в лицо, чтобы не отвлекаться на размышления об уходящем времени и вечном раскаянии, а только слушать собственное тело и не сбиваться с ритма, с тамтамов, рокочущих у меня в крови, вверх-вниз, вверх-вниз. И чтобы навсегда запомнить руку на своей спине, щеку на груди, узкие бедра между моими коленями. Больше ничего такого со мной не будет. Никогда. Уж я постараюсь, чтобы не было. Уж я проконтролирую.
Мне кажется, прошло не больше пятнадцати минут между тем, как его губы коснулись моей шеи, и нашей первой (и последней) чашкой кофе. Кофеварка сразу успокоилась, едва мы вернулись в кухню, точно боялась, что нас застукают. А так — мы вернулись непойманными, все хорошо, молодцы детки, вот вам ваш утренний кофе. Мы сидели и чинно таращились — каждый в свою чашку. Обоим было ясно, что продолжения не будет.
Впрочем, у таких историй никогда не бывает продолжения. И если завести роман по следам бурного чуланного секса, все равно not to be continued. Это пятнадцатиминутная история без начала и конца — словно порноролик, только с чувствами. Чувство — это остановленное действие, говорит психология. Остановка создает напряжение, которое слабеет, когда мы действуем. Мы ищем продолжения, усердно действуем, а напряжение слабеет, чувства ветшают и искра давно перестала проскакивать между нашими сомкнутыми пальцами.
Но воспоминание о счастье остается, вечно тая на языке горечью сожаления.
Нудд слушает мою историю и улыбается. Не снисходительно, а скорее рассеянно. Тоже, кажется, что-то вспомнил. Наверняка у бессмертных — свои причины сожалеть о несбывшемся.
Все, хватит воспоминаний. Идем в Утгард.
Она лежит рядом и смотрит на меня, словно кошка, пришедшая к хозяину в постель, только что не мурлычет. У Синьоры Уия высокий, гладкий, оттенка липового меда лоб, обрамленный, будто шапкой черной кофейной пены, ворохом невозможно густых и непослушных волос. Такими же глазами смотрела на мужа- маньяка Шехерезада: карие, в форме лука тетивой вверх, с легким гранатовым огоньком в самой сердцевине, в опахалах ресниц, тенью накрывающих «плывущее в зрачке, как в роднике»[46]. Рот, великоватый для небольшого круглого лица с высокими скулами, приоткрыт и зубы влажно мерцают в глубине. Все ее тело, от маленькой пышноволосой головы, посаженной на круглую крепкую шейку, до изящных ступней с пальцами овальными, словно виноградины, словно состоит из желтоватых плодов, только что сорванных и не до конца созревших, чуть кисловатых и крепких — персиков, абрикосов, маленьких круглых дынь. Все оттенки янтаря и меда струят свет по ее коже.
А я, бестелесный и беспомощный, смотрю на нее и думаю: как быстро привыкаешь к тому, что открывается при взгляде на человеческое лицо! Сколько раз я читал, что мелкие зубы, тонкие губы или
