– За пазуху покладем, – зло ответил Солонич.
Жена заплакала в голос. Солонич курил. Хотя изо всех троих горше его никто бы не смог сейчас плакать, было бы можно, так заревел кровавыми слезами. Но он лишь курил.
Той порою возвращался с центральной усадьбы Чапурин, колхозный бригадир и управ – главное хуторское начальство. Он заседал на правлении колхоза, потом у замужней дочери погостил, теперь возвращался.
На хуторе уже спали. Даже синих огней, телевизорных, и тех в окнах не было видать – пора сенокосная, всякий час дорог. Но у Солонича горела во дворе яркая лампа под колпаком. Солонич вечерами работал и пристроил светильник над верстаком. Сейчас он горел.
Чапурин ехал на машине. Солонич был нужен ему, а поутру можно не застать, укатит косить. Машину заглушив у двора, Чапурин прислушался. Во дворе говорили. Тогда он смело отворил калитку.
– Здорово дневали. Чего не спите? Либо от сена? Или гости приехали?
За столом, у летней кухни, от фонарного света в стороне, сидели хозяин да бабы его: мать, жена. И не было гостей.
– Да так… – нехотя ответил Солонич. – И сено, и тары-бары.
– Я к тебе чего заглянул… Утром давай телятам для лагеря все заготовь. Поставим его возле коров, на старом месте. Я с наряда тебе помогальщиков пришлю. И надо начинать об коровниках беспокоиться. Сходи обгляди. Давай делать по теплу. А то – сено, уборка, а там – зима.
– Я завтра заявление напишу, – сказал Солонич.
– На утят. Решили брать?
– На себя. Переезжаем мы с хутора. Подпишешь заявление?
– Куда собрался? – не понял и потому легко спросил Чапурин.
– Куда, куда… На станцию жить.
– Чего тебе на станцию?
– Ты прям как дите… Или придуриваешься. Переходим мы с хутора, переезжаем в район, на станцию.
С другим человеком говоря, Чапурин бы понял все давно. А здесь глазами моргал и не мог в толк взять, о чем речь: какое заявление, какая станция?
Солонич был трезв, и сам Чапурин вина нынче даже не видал, но словно пьяный шел разговор – каждый себе.
– Рассчитываюсь из колхоза, понимаешь? Уезжаю.
– Кто рассчитывается? Кто уезжает?
– Да я, я… – стучал себя в грудь Солонич.
– Не бреши, – отмахнулся Чапурин. – Плетешь…
– Вот и плетешь, – злился Солонич. – Уезжаем. На станцию. Навовсе. Заявление, говорю, сразу подпишешь или держать будешь?
Крепкого, центнеров на семь, быка бьют обухом по лбу, ошеломляя, чтобы он, в беспамятстве, осел на колени, а там уж – нож ему.
Рослого, тяжелого Чапурина тоже словно обухом стукнуло, когда он все понял наконец. Коленки подогнулись, он сел на скамейку рядом с бабами. У тех слезы уж высохли, а теперь они снова заплакали, не таясь. Бабьи слезы убедили Чапурина лучше слов. Он поверил.
– Почему? Что приключилось? Я утром рано уехал, не слыхал.
Казалось Чапурину: случилось что-то необычное, страшное. Ведь только оно могло Солонича, самого Солонича, не кого-нибудь, а Солонича с хутора поднять.
Хозяин нехотя начал говорить о школе, о дочери, о математике, о других детях. Чапурин перебил его.
– Ты с ума сошел… – проговорил он. – Правда, что ль? Да нет, это ты с ума сошел… Какая школа? Сошел с ума!
– А ты не сошел?! – взъярился Солонич. Ему нынче некому было высказать, теперь нашелся человек. – Ты был в своем уме?! У тебя – одна дочь. Ты припомни, какой ты муки принял, когда она в городе науки брала. До скольких разов она в институт поступала? А ведь то еще были добрые времена, на школу не жалились. Ты сколь овечек, гусей, индюков, курочек, меду сколь в город отвез? Сколь денег издержал – на городских учителей? Считай, вновь переучивал. Пойми, я это не в укор тебе вспоминаю. На то ты и отец. Не в укор, но в быль. У тебя, значит, дочь? Ты об ней сердцем болел? А мои – разве на иды? В поле обсевки? Я их что, с дерева снял или с чужой телеги? Я об них тоже горюсь. И, може, дюжей тебя. Тоже хочу им дать образование, чтоб они в люди вышли и меня потом не упрекали. У тебя одна, у меня – трое. Твоя хоть три зимы, а на хуторе училась, а потом – на близу. Моим – сразу бечь в чужие края. И достатков твоих у меня нет. Ты – при власти. А я – лишь при руках, – показал он руки свои. – А боле ничего нет.
Чапурин слушал, нагнув голову. Сказать было нечего, лишь одно он промолвил:
– Да с твоими руками…
– И я на них надежу имею, – твердо сказал Солонич. – Пока крепкие, надежа на них.
– Солонич, Солонич… – качая головой, проговорил Чапурин. Он все понял, всему поверил, но представить не мог воочию: как это Солонич уедет и не будет его.
– Не сам ухожу, Тимофеич, – мягко проговорил Солонич, величая управа теплее обыкновенного, по покойному отцу. Обычно-то Чапурин да Чапурин. А тут само легло на язык. – Не сам, Тимофеич, ухожу, пойми. Дети уводят.
Снова заплакали бабы. Чапурин поднялся, хозяин его проводил до ворот.
– А как же все это, – показал управляющий рукой на подворье, повторяя вопрос Солоничевых баб.
– Об этом лучше в голову не брать, – честно ответил Солонич. – Пьяным до смерти напьюсь, нехай меня увозят. Чтоб не видать.
– Ты завтра с утра косить? – спросил Чапурин.
– Нет, откосился, привез.
Чапурин поглядел на задворье. Даже сейчас, в ночи, темной тучею, заслоняя половину звездного неба, высился сена стог и пахло сенцом легким, степовым, какое всегда было у Солонича.
– Ладно, пойду.
– Ты заявление подпишешь? – напомнил хозяин.
– Подпишу, о чем разговор… Ох, Солонич, Солонич… – шептал сам себе Чапурин, шагая в темноте.
– Машина-то! – уже издали окликнул его хозяин.
О машине Чапурин забыл. Пришлось возвращаться. Он сел в нее, доехал до дома, поставил во двор. Как доехал, как поставил – не помнил. Словно и впрямь ударили его обухом по широкому бычьему лбу. Вот он теперь не то отходил, не то совсем умом рушился.
Жена услышала голос мотора, стук отворяемых ворот, а шагов на крылечке долго не было. Она подождала, подождала и вышла.
Чапурин сидел в машине, дверца была открыта.
– Либо пьяный? – спросила жена.
Чапурин в ответ лишь вздохнул.
– Точно пьяный. На правлении набрались? Или с зятем? А ведь за рулем сидишь. Задавишь кого, посадят. Вставай! Или тянуть тебя за виски?
Чапурин будто опамятовал, вышел, хлопнул дверцей.
– Откидного принеси. Ирянцу попить.
– На похмел повело, – укорила жена, но принесла молока, развела в большой кружке.
Сидя на крыльце, Чапурин запаленно выглотал кружку, усмешливо глядя на жену. Она принюхивалась, но не могла ничего учуять.
– Либо загрыз?
– Загрыз, загрыз… – подтвердил Чапурин.
По тону, по голосу она поняла, что муж – трезвый, и испугалась еще больше.
– Заболел? Сердце иль чего?
– Солонич уезжает. Поняла?
– Куда он на ночь глядя, сбесился. Либо пьяный.
