беленный, а тополь-раина серебряным столпом уходил в небо.
Он брату письмо писал и прикидывал: как уезжать, что брать. Хотелось и лодку увезти, мотор бензиновый для полива, трубы, машинку, какой картофель перегонять на крахмал, он ее долго ладил, на весь хутор одна. Сани тоже не бросишь, телега, плужок… Да мало ли… Хотелось целиком поднять и унести все подворье разом.
А теперь, а сейчас об ином думалось. В лунной ночи лежали вокруг поля, тянуло от них хлебной сладостью, дышала пресным теплом речка, над ней пели соловьи. Тореные дороги и тропки бежали во все края. За речку, в займище. А там – колки березовые, дубы… Малые Городбища, Большие – вроде пески, кучугуры да вербовая гущина, а свое. Дальше – лес. На речке плесы: Инякин, Юдаичев, Фетисов, Щучий проран, Лесная Паника, где он рыбачить любил. На Лесной – тишина. Лист на воду упадет, и слышно. А луга… Ярыженская гора, Вихляевская, их балочки, падины: Митякина, Братская, Козинка, Калтуки… Покосы, где он из года в год… На все четыре стороны лежало дорогое, которого не забрать. Родина лежала, где он родился, вырос и хотел умереть. Да не вышло.
Утром Солонич написал объявление: «Продается дом Солонича, Провоторова Василия Аникеевича, на хуторе…» Это прозвище было хуторское – Солонич, еще от дедов. И теперь Солонич да Солонич, а фамилию знали не все.
Объявление получилось короткое, но понятное. Теперь дочка красиво напишет, он развезет и наклеит на магазинах в Дубовке, Борисах, Ярыженском, Дурновке, Мартыновском. Полетит молва.
Месяц спустя Солонич уехал с хутора. Под конец заказов было много, он и ночью работал, не хотелось людей огорчать, все свои. Но всего переделать он не успел. Многие потом горевали.
Бабки Чурихи в ту пору на хуторе не было. Она приехала от детей под осень. Приехала, узнала и всплеснула руками: «Господи! А кто же теперь на Святую нам на гармошке будет играть?» Смеялись над ней до слез. Кому что…
Фетисыч
Время – к полудню, а на дворе – ни свет, ни тьма. В окна глядит сизая наволочь поздней ненастной осени. Целый день светят в домах по хутору электрические огни, разгоняя долгие утренние да вечерние сумерки.
Девятилетний мальчонка Яков, с серьезным прозвищем Фетисыч, обычно уроки готовил в дальней комнате, там, где и спал. Но нынче, скучая, пришел он на кухню. Стол был свободен. Возле него отчим Фетисыча, Федор, маялся с похмелья: то чай заваривал, то наводил в большую кружку иряну – отчаянно кислого «откидного» молока с водой. Тут же топала на крепких ножонках младшая сестра Фетисыча – кудрявая Светланка.
Мальчик пришел с тетрадью и задачником, устроился за столом возле отчима.
– Места не хватило? – спросил его Федор.
– Я вам не буду мешать, – пообещал Фетисыч. – Вроде меня и нет. А за тем столом мне низко. Я наклоняюсь, и осанка у меня портится.
– Чего-чего? – переспросил Федор.
– Осанка. Это учительница говорит. Можешь спросить, если не веришь.
Федор лишь хмыкнул. К причудам пасынка он привык.
Вначале сидели молча. Фетисыч строчил свою арифметику. Федор пил чай и глядел в окно, где сеялся мелкий дождь на серые хуторские дома, на раскисшую землю. Сидели молча. Малая Светланка таскала из ящика за игрушкой игрушку: пластмассовую собаку, мячик, куклу, крокодила – и вручала отцу с коротким: «На!» Федор послушно брал и складывал это добро на столе. Горка росла.
Фетисыч скоро от уроков отвлекся.
– Хочу тебя обрадовать, – для начала сказал он отчиму. – Ты же вчера был пьяный, не знаешь. А я пятерки получил по русскому и по арифметике. По русскому – одну, а по арифметике – две.
Федор лишь вздохнул.
– Ты не думай, это непросто, – продолжал Фетисыч. – Одну пятерку по арифметике – за домашнее задание, а другую – по новой теме. Я ее понял, к доске вышел и решил.
– Заткнись, – остановил его Федор.
Фетисыч смолк. Снова повисла тишина. Светланка, мягко топая, таскала и таскала игрушки отцу. Горой они на столе лежали. Потом, заглянув в ящик, сказала: «Все», – и развела руками. И теперь пошло наоборот: подходила она к столу, говорила отцу: «Дай». Федор молча вручал ей игрушку, которую дочь несла к опустевшему ящику, и возвращалась к столу с требовательным: «Дай!»
Они были похожи, родные дочь и отец: кудрявые волосы – шапкой, черты лица мелковатые, но приятные. Отца старила ранняя седина, мятые подглазья, морщины – пил он в последнее время довольно крепко и быстро сдавал. А малая Светланка, как и положено, была еще ангелочком в темных кудрях, с нежной кожей лица, с легким румянцем – красивая девочка. Мальчишка же, Яков, что по характеру, что по стати был для Федора кровью чужой. Фетисычем его звали за разговорчивость, за стариковскую рассудительность, которая приходилась то кстати, а то и совсем наоборот. Как теперь, например, когда Федору с похмелья и без разговоров свет был не мил. Фетисыч понимал это, даже сочувствовал. Углядев, как отчим косит глазами на жестяную коробку с табаком-самосадом и морщится, он сказал:
– Хочу тебе предложить. Ты вот болеешь сейчас с похмелья. А ты наберись силы воли и брось сразу курить. Помучаешься, зато потом тебе будет хорошо.
– Это ты сам придумал? – спросил Федор.
– Конечно.
– Значит, дурак.
Пришла с работы, с коровника, мать Фетисыча – Анна, женщина молодая, но полная, с одышкой. Через порог шагнув, она присела на табурет, укорила:
– Сидите? Дремлете? А мамка ваша – вся в мыле. Опять на себе тягали солому и силос. Вся техника стоит.
– А бригадир чего же? – живея, спросил Федор.
– От него проку… Ходит – роги в землю, ни на кого не глядит.
– А Мишки Холомина «Беларусь»? Он – гожий.
– Мишкин трактор теперь один на весь хутор. За ним, как за стельной коровой, глядят. Говорят, на случай. Кто заболеет… Или за хлебом. Тетка Маня правду гутарит: надо быков заводить. Бык – скотина беспогрешная. Ни солярки ему не надо, ни запчастей. На соломке попрет.
Анна пришла в себя скоро: недолго посидела, прислонившись к стене, пожаловалась и, поднимаясь, спросила строго:
– А даже из печки не выгребли? Меня ждете? И угля нет?
Фетисыч, не дожидаясь, пока погонят его, резво подался в сарай, за углем. Вернулся он, как всегда, с новостями:
– Набирал уголь… Там глыба такая огромная. Я молоток взял и как ударил ее! Со всех сил! И вдруг – взрыв такой! Все осветилось! – Он вскинул руки. Глаза его сияли восторгом. – Там же темно. И вдруг – огонь! Синий такой!
– Ты, может, спичкой чиркнул? Поджег? – тревожно спросила мать.
– Нет. Я глыбу ударил – и сразу такой взрыв!
Федор молчком сходил в сарай и сразу вернулся.
– Чего там? – спросила жена.
– Как всегда, брешет, – махнул рукой Федор, а пасынку сказал: – Ты на рожу на свою погляди в зеркало, взрывник.
Но Фетисыч еще не все рассказал. Он вынул из кармана телогрейки четыре куриных яйца и сказал матери:
– Ты меня не ругай, ты прости меня. Я одно яйцо разбил нечаянно.
– Это уж как положено. Хорошо, хоть не все кокнул.
– Зато я сделал доброе дело: тетку Шуру обрадовал. Я из гнезда забрал яйца, там их десять было. Пять темных и пять белых. Я сообразил: у нас все куры красные, они темные яйца несут, а у тетки Шуры – белые, значит, ее куры у нас снеслись. Правильно я сообразил? А тетка Шура как раз во дворе была. Я ее и обрадовал, отдал пять яиц и сказал, что всегда буду белые яйца ей отдавать. Правильно я сделал?
