овечек. Мирно похрюкивали подсвинки. Два десятка гусынь днями вперевалку бродили по двору или серыми валунами лежали на грязном снегу. Распускали жесткие хвосты и крылья, чуфырились два индюка, наливались кровью, а временами лениво бились перед добрым табунком сытых, подбористых индюшек. Здесь же галдели утки, греблись куры, которых стерегли два петуха, белый и рыжий. Меж собой петухи ладили – сударок хватало, чужих били в кровь.
На забазье чернели высокие пирамиды друг к дружке прислоненных жердей, по-местному – костры. Там же высился добрый скирд сена. Ниже лежал огород, наверное, самый большой в хуторе. За ним, на обережье, старый сад с покосом. Уж ему-то равных не было во всей округе.
Просторное Холюшино поместье слева и в задах дугой окаймляла невеликая речка. Подле самого дома она разливалась широким плесом. Его так и звали – Холюшин плес. С весны до осени стоял здесь содомский галдеж: сотни птиц, гусей и уток жили тут и кормились.
Еще недавно, лет пять назад, а может, и десять, все долгое лето бродила по мелкому плесу горбатая усохшая старуха с хворостиной, в подвязанной юбке. Это была мать Холюши, она обычно птицей занималась. Но теперь мать умерла, и жил Холюша один. И он уже не поминал, и редко кто на хуторе помнил, что прежде жили в этом подворье Вихлянцевы, крепкая семья: отец, мать, трое сыновей и дочь. Это с тех времен и стоял круглый дом под жестью, остатки тех просторных базов, катухов да сараев. Сад и покос, огород, просторный плес были еще тех времен, далеких-далеких. Но сколь много вмещается в долгую человечью жизнь: две большие войны, скитания вдали от родного дома в гиблых песках и много другого, несладкого, но помельче, которого уже и не держит память.
И сейчас на хуторе, в старом вихлянцевском доме, жил Холюша, по паспорту Варфоломей Вихлянцев, инвалид с деревянной ногой, семидесяти лет от роду.
Теперешняя зима выдалась доброй. После Рождества еще снежку подвалило, а с Крещенья небо разъяснело и встали морозы. По утрам, спозаранку, придавая холоду, стылым светом светил иверень луны. Румяное от мороза солнце поднималось нехотя, высвечивая розовым ровнехонькие и высокие столбы печных дымов. А под вечер оно сдобным колобом валилось в желтый густой морозный туман и пропадало до утра. И всю долгую ночь праздничным царским платом полыхало над стылой землей огнистое небо. Играло и полыхало, словно в единый остатний раз. А поутру, прежде ленивого солнца, поднималась белая ледянка луны, чтобы добрым людям легче было на базу управляться. А чуть позднее у кузни, на огромном жестяном противне, механизаторы зажигали солярку. Большое багровое пламя лениво колыхалось. Черный густой дым тучей висел над округой. Стояли крещенские холода, по закону.
В один из таких морозных дней чистил Холюша коровий баз. Короб на легких деревянных санках доверху нагрузил и потянул его в огород, к навознице. Полдороги прошел и вдруг остановился: путь ему пересекал чужой след. Постоял над ним Холюша, подумал: «Кто же тут шалался?» Потом поспешно санки к навознице отволок, опорожнил их и вернулся назад.
След был человеческий. И недавний. Вчера его тут не было. Холюша пошел по следу. «Может, кто из соседей? Может, Мишка? – лихорадочно думал он, и взгляд его бежал по цепочке следов. – А может, пьяный кто? Заблудился?»
Следы вели прямиком к базу, к городьбе. Не к дому и не к задним, огородным воротцам, а просто к городьбе. Вот постоял человек, потоптался, двинулся дальше. Вот в сторону отошел – это Цыган его пугнул. Холюша поднял голову.
Черный кудлатый кобель Цыган, вскинувшись на плетень, внимательно глядел на хозяина.
– Гости у нас были, – сказал ему Холюша. – Ночью, видать… Кто был? Скажи.
Цыган зевнул, клацнул зубами, ничего не ответил.
– У-ух, глупомордый…
Ночной гость отошел от плетня, Цыгана, видно, напугавшись, и чуть подалее, у козьих катухов, снова подошел ближе. Так, об самую стенку, он и пробрался до угла. А затем вернулся, но не прежним ходом, а напрямую подался, к сеннику, и шаг его был шире. У сенника следы сошлись, здесь было натоптано, словно еще один человек стоял в затишке. И теперь следы явно не одного человека потянулись голубой цепочкой к садам, к речке.
Вот теперь-то Холюша по-настоящему забоялся. Но, отговаривая себя от дурного, чтобы не накликать беду, он пошел рядом со следами, которые тянулись через весь огород, потом уклонились вправо, к старым вербам, возле них речку пересекали и вовсе уж на дурнину потянули через высокие снежные наметы возле колючей терновой городьбы, напрямую.
Напрямую полез и Холюша. В сапог здоровой ноги набился снег. Деревянную Холюша с трудом тащил через сугробы. Через цепучую городьбу не смог пролезть, взял левее и уже по пояс в снегу, словно в тяжелой воде, медленно прогребался, оставляя после себя широкую борозду. Наконец он выбрался. Здесь, наверху, на луговине, снег лежал мельче, его к речке сдувало. И легче было идти.
Еще издали Холюша увидел то, чего боялся, но и зачем шел.
Когда следы от усадьбы, от сенника потянули к речке, к садам, к нежилым зимой местам, Холюша сразу понял, что не зря оттуда приходили люди и туда ворочались. Не иначе как ждали их.
Так и было. Был санный след с петлей разворота. И яркая на белом снегу желтизна конской мочи. И людские следы. И все это за речкой, на глухой по зимнему времени луговине. И нечего было себя дурить: не пьяный и не сосед, не заблудивший случайный человек приходил ночью. Нынешней ночью приезжали на одноконных санях. Приезжали опять к нему, к Холюше. Конечно, не гостевать приезжали.
И снова, теперь уже по санному следу, пошел Холюша, хотя можно было никуда и не ходить. Санный след, держась вдоль речки, должен был вывести к мосту, к накатанной дороге и там затеряться. Холюша знал это. Но он все равно прошел до моста, потыркался на дороге, силясь разглядеть что-то, и повернул домой. Возвращаясь, он все время оглядывался; на бугре, уже в хуторе, остановился и долго глядел вдаль, в белое поле, где пропадала дорога, и белая земля пропадала, сливаясь с дымчатой белесью зимнего неба.
Холюша не знал, что ему делать. Хотелось бежать куда-то, кому-то говорить, жаловаться, защиты просить. Но у кого? Участковый Парыгин где-нибудь по округе мотается. Его и летом не сыщешь, а уж зимой зальется на какой-нибудь хутор… Бригадир – тоже не помощник. А и позовет милицию, так она не приедет. Мало ли, скажет, каких следов по хуторам. На каждый не насмотришься.
С такими мыслями и подошел Холюша к своему двору. Но идти домой не хотелось. И он, подумав, к магазину решил податься. Там всегда людно.
Но тут, к счастью, разом две бабы к водопроводной колонке пошли: Мишки-соседа и Феклуша Попадейкина. Холюша заспешил к ним.
– Девки! – начал он еще издали. – Ныне опять по мою душу приезжали.
Подойдя к колонке и пристукнув об наледь железным наконечником деревянной ноги, чтобы прочнее стоять, Холюша принялся рассказывать. Бабы раскрыли рты и охали:
– Гос-споди…
– Ты погляди…
Подробно все рассказав, Холюша закончил:
– Во какая беда… И не прибьюсь умом ни к чему… Куды идти, кому жалиться…
– А откель они взялись, дядя Холюша, как ты располагаешь?
– И туды, девки, прикидывал, и сюды… А не возьму в ум… На дорогу убрались, и всё. И знаку об них нет.
– В милицию сообчи, – приказала Феклуша. – Срочно. А то… Так вот чекалдыкнут… И позныку не будет. Где и кто… Строчно сообчи.
Холюша согласно головой кивнул и горестно сказал:
– А чего?.. И чекалдыкнут… Зажмурки живем… Не ведаем. Ныне не схотели, завтра придут.
– О-ох, – догадавшись, всплеснула руками Мишкина жена. – Дядя Холюшка, это он был… Он… – шепотом проговорила она и огляделась.
– Как? Кто?..
– Вчерась Мишка угля привез, из району. Темно уже приехал. С Николаем Инякиным. Привезли угля и уж где-то приложилися. Не дюже, но пьяные. И давай им еще, ставь бутылку. Ну, я им, по-хорошему, нацедила, щей влила, чтобы по-людски. Они выпили и въелись: давай еще да давай. И пристали, и пристали. Я их как шурану, идите, говорю, отседова. Ничего вам не будет. Ну, они пошли, вроде машину отгонять. И помину
