Таня настолько погрузилась в эти свои мысли, что ни на минуту не присоединялась к общему разговору.
– Это тот жемчуг твоей мамы, про который ты говорила? – вдруг услышала она.
И даже вздрогнула от неожиданности. Хотя вообще-то не было ничего неожиданного в том, что Дима обратился к ней с каким-то вопросом. Правда, было странно, что он не принимает участия в общем горячем споре, но она отметила это лишь мельком: ей было сейчас не до посторонних мыслей.
Дима стоял у стола рядом с Таней и смотрел на нее тем серьезным и не до конца ей понятным взглядом, который привлек ее внимание еще в тот день, когда он догнал ее на Тверском бульваре, чтобы отдать школьную сумку.
– Да, – коротко кивнула она.
– Как это он так светится? – задумчиво проговорил Дима. – Так, что источник света не виден… Непонятно. В «Огоньке» была репродукция одной картины, там тоже жемчуг, только не бусы, а сережка, и тоже все светится, а где источник, не разберешь. «Девушка с жемчужной сережкой» художника Вермеера, я тебе потом покажу.
Он всегда думал о каких-то отдельных от Тани вещах, когда разговаривал с ней, но это ничуть не обижало ее. Наоборот, ей, наверное, именно потому было интересно разговаривать с Димой, что у него были широкие интересы.
Но сейчас ей не хотелось разговоров. Совсем и никаких.
– Если хочешь, можешь поближе рассмотреть жемчуг, – сказала Таня.
– Как поближе? – растерянно спросил Дима. – Прямо на тебе?
В глазах у него при этом промелькнуло что-то странное – смятение, что ли? Ей показалось, что он даже отшатнулся слегка.
– Да вот так.
Таня расстегнула застежку, сняла двойную жемчужную нитку и протянула ее Диме. И, воспользовавшись его замешательством – что это его так смутило, кстати? А, неважно! – и общим увлеченным разговором, быстро встала из-за стола и выскользнула из комнаты.
Глава 21
В прихожей было темно. Пахло мокрой цигейкой от потертого воротника Анелиного пальто. Анеля всегда выглядела очень аккуратной, но никакая аккуратность не могла скрыть ее тяжелой бедности, даже нищеты. Таня тоже не росла в богатстве и бедных людей видела в Париже немало, хоть среди русских, хоть среди французов, но Анелина тихая бедность почему-то вызывала у нее такую острую жалость, что даже щипало в носу. Особенно после того, как она побывала у Анели в гостях и увидела, как скудно та обедает – если вообще можно было назвать обедом черный хлеб с жидким чаем – и как теснится втроем с мамой и сестрой в крошечной комнатке без окна, видимо, в бывшем чулане большой замоскворецкой квартиры, которая, наверное, не всегда была коммунальной.
Споткнувшись о чьи-то калоши, Таня пробралась в конец прихожей, под самую входную дверь, и села на обувную тумбочку, которая стояла под зеркалом. Зеркальная поверхность холодила спину, и вместе с этим холодом вползала во все Танино существо тоска.
«Почему я решила, что он захочет провести эту ночь со мной? – думала она. – Разве он когда-нибудь давал мне понять, что я значу для него больше, чем просто приятельница, одноклассница его брата? Я все выдумала! И он сегодня не придет».
Эта последняя мысль была такой отчетливой и ясной, что Таня даже проговорила ее вслух.
– Он сегодня не придет, – сказала она.
И сразу же услышала шаги за дверью. Они звучали так же отчетливо и ясно, как ее слова, и были прямым на них ответом. Это были стремительные шаги, и, услышав их, Таня почувствовала, что сердце у нее начинает биться им в такт.
Она вскочила и бросилась к двери. Она чуть не ударилась об нее лбом. Руки у нее дрожали, когда она отпирала замок, и распахнула она дверь так широко, как будто с лестницы должен был ворваться сноп яркого света.
На лестничной площадке, освещенной лишь тусклой лампочкой, царил обычный полумрак. Но какое это могло иметь значение!
– Таня!.. – задохнувшись от быстрого бега, сказал Женя. И повторил, но уже совсем по-другому: – Таня…
В том, как он произнес ее имя во второй раз, было столько нежности и счастья, что у нее занялось дыхание, хотя она-то ведь никуда не бежала.
– С Новым годом, Женя, – сказала она.
Она не знала, что сказать – любых слов было мало. А для него, кажется, любые слова не имели значения. Он выражал себя не словами, а этим вот голосом, в котором нежность соединялась с мужской мимолетной прямотою, и этим взглядом, в котором был порыв, и сам он, весь он был порывом…
Наверное, этот порыв невозможно было не почувствовать. Во всяком случае, Таня почувствовала его так сильно, что шагнула за порог квартиры Жене навстречу.
– Ты замерзнешь, Таня, – сказал он.
– Я оденусь.
– Давай!
Он обрадовался и сразу весь стал – радость. В нем не было ничего тайного, скрытого, все было таким же ясным, как его глаза.
Цвет глаз – это было то немногое, чем внешне различались братья Саффо. У Димы глаза были неопределенного, не то коричневого, не то серого цвета. А у Жени сияли такой яркой синевой, как будто сквозь них светилось небо.
Таня быстро шагнула обратно в прихожую, еле нашла среди чужих пальто и курток свою короткую беличью шубку, нетерпеливо потянула ее к себе, оборвав вешалку. Надевая шубку, она одновременно сбрасывала туфли, искала свои сапожки, которые, как назло, завалились куда-то за шкаф… Маленькая круглая шапочка никак не хотела держаться на голове, Тане пришлось несколько раз поднимать ее с пола…
Когда она снова вышла на лестничную площадку, Женя стоял перед дверью, даже не переменив позы. Он ждал ее и весь был теперь – ожидание.
– Оделась? Ну, пойдем, – сказал он так, словно они с самого начала договорились куда-то идти.
Хотя они ведь не только не принимали никакого общего решения, но, увидев друг друга, даже не произнесли ни одного вразумительного слова.
– У тебя лыжи? – удивленно спросила Таня.
Когда она увидела Женю, то все подробности времени, которое прошло без него, настолько вылетели у нее из головы, что она позабыла про соревнования, на которых он был с утра, и даже теперь, увидев стоящие возле лестничных перил лыжи, не сразу поняла, к чему они здесь.
– Я их у тебя оставлю, – сказал Женя.
Не заходя в квартиру, он поставил лыжи в угол прихожей и закрыл дверь. Тихий щелчок замка отделил его и Таню от голосов и смеха, которые доносились из гостиной, отделил и от музыки – там включили патефон… Они остались одни на пустой лестнице, где тусклый свет лампочки казался Тане волшебным сиянием.
Как будто воплощалось наяву то, что было прежде только в ее мыслях и снах. Ведь до этой ночи она держалась с ним обычно, так же, как со всеми своими друзьями, как с его братом Димой, да и Женя вел себя с нею так же, как, например, с Леночкой.
А эта ночь, вернее, одно только мгновенье этой ночи соединило их странным образом, но это почему-то не казалось Тане странным. В том и состояло волшебство, которое всегда приходит неожиданно, и всегда кажется естественным, и сразу становится главным содержанием жизни.
– А сам ты не замерзнешь? – спросила Таня, когда они спускались по лестнице.
Она только теперь заметила, вернее, только теперь поняла, что Женя одет в лыжный костюм.
– Нет, конечно, – улыбнулся он.
Они вышли из подъезда, прошли через двор и оказались прямо у Патриарших прудов. Шел снег, но было тепло. Полет крупных медленных хлопьев выглядел празднично. По катку, в который зимою превращался
