поэтому мне нужно. То есть я буду поступать на филологический факультет. А ты кем будешь?
Таня спросила, кем он будет, а не кем хочет быть, потому что ей было понятно: Женя будет именно тем, кем хочет, иначе для него невозможно.
Ее вопрос не вызвал у него ни секунды размышления.
– Летчиком, – ответил он.
– Тебе это очень подходит, – улыбнулась Таня.
Она представила его в самолете, в небе, и сердце у нее дрогнуло от любви к нему и от страха за него.
– Я еще когда маленький был, то хотел. Как отец.
Таня уже знала от Димы, что их с Женей отец был летчиком и погиб в Испании год назад. Мама их умерла давно, и их воспитывала бабушка, но и она уже умерла, и они жили теперь одни.
История жизни братьев Саффо должна была бы выглядеть грустной. Но оба они относились к своей жизни так, как будто никакой грусти в ней не было.
Ей тоже казалось невозможным говорить с Женей грустно.
– У вас необычная фамилия, – сказала она. – Ты не знаешь, какое ее происхождение?
– Греческая, кажется. Бабушка вроде бы что-то такое говорила. Но я не особо интересовался. Может, Димка знает. Спроси его, если хочешь.
Вообще-то и у Тани интерес к этому был чисто филологический. В Москве смешение людей было еще сильнее, чем в Париже, и их происхождение не имело значения, во всяком случае, среди ее друзей.
Она хотела сказать, что спросит у Димы, если не забудет, – но не успела ничего сказать. Женя вдруг остановился и повернул ее к себе. Именно повернул, развернул, порывисто и сильно.
– Таня! – сказал он. Его голос прозвучал так, что она замерла. – Я тебя люблю. Очень люблю, Таня!
И он поцеловал ее. Это был первый в ее жизни поцелуй, самый первый. Он ослепительно сиял в холодеющей мгле этой ночи, и не было во всем мире ничего, что могло бы не только затмить его, но хотя бы с ним сравниться.
Губы у Жени были твердые и горячие, такие же, как пальцы, которыми он сжимал Танину руку, когда они спускались с моста. Он был выше ее ростом, и, когда они целовались, шапочка упала с Таниной головы в снег. Но она этого не заметила, конечно. Она вся дрожала в Жениных объятиях.
– Ты замерзла? – спросил он, отрываясь от ее губ.
– Нет! – торопливо, задыхаясь, проговорила она.
И он стал целовать ее снова.
В его поцелуях не было повтора, как не было и не могло его быть в кружении снега, в порывах ветра.
– Я люблю тебя, Таня, – сказал он, на миг оторвавшись от ее губ.
И в этих его словах не было повтора тоже.
– И я, – прошептала она. – Я всю свою жизнь буду любить тебя, Женя.
– Меня, наверное, трудно тебе будет любить, – сказал он. – Тревоги много.
– Это неважно. Ведь любовь всегда тревожна, правда?
Она чуть отстранилась от него и заглянула ему в глаза.
– Насчет всегда не знаю. Может, только со мной.
– А другой любви и нет. – Она снова приблизила губы к его губам. – Только с тобой. Мне другой любви не надо.
Глава 23
Что-то странное происходило в природе.
Ну, сентябрь часто бывает теплым, в этом нет ничего удивительного. Октябрьское тепло можно списать на бабье лето. Но когда теплым оказывается ноябрь, да еще во второй своей половине, то это уже не радует, а вызывает изумление и даже какую-то смутную тревогу.
Тем более что весь ноябрь – возможно, как раз из-за своего тепла – был таким хмурым, что утро, день и вечер не имели четких границ. Облака стояли низко, плотно, и этот унылый облачный полумрак постепенно переходил в ночную тьму.
За всю осень Ольга приезжала в Тавельцево лишь несколько раз. Не хотелось ей никуда ездить. Когда на работе ее спрашивали, как дела на даче, она говорила, что ей портит настроение странная природная аномалия, неуместное ноябрьское тепло, а главное, сумрак, и поэтому она бывает на даче редко. Но сама она знала, что дело, конечно, не в погоде.
Все ее мысли были о Сергее, о разлуке, о невозможности быть с ним, и остальной, не имеющий отношения к этим мыслям мир казался ей словно бы и не существующим. Ей не хотелось тратить на него усилий, он был ей безразличен.
Нет, что-то в этом мире ей все же приходилось делать, конечно. Ольга сознавала, что работу свою она выполняет только по инерции, но она преподавала уже много лет, поэтому ее инерция выглядела так, что не заслуживала упрека в недобросовестности.
Но Тавельцево… Ездить туда она могла себя только заставить.
Именно это ей и пришлось сделать в выходные. Они с Андреем приехали на дачу, чтобы посадить деревья.
Из Москвы ехали порознь, на двух машинах. Это было понятно, ведь Ольга могла задержаться в Тавельцеве до утра понедельника, а Андрею обязательно надо было вернуться в Москву в воскресенье, чтобы в понедельник успеть на лекции. Да и приобретать водительские навыки ей было необходимо. Так что их раздельная поездка выглядела вполне естественной.
И все-таки неестественность ее, какую-то тягостную неловкость Ольга чувствовала всю дорогу. И при этом всю дорогу она радовалась своей с мужем раздельности.
Все последние полгода она чувствовала, что каждое ее слово, обращенное к нему, каждая ее обыденная фраза наполнены фальшью и натянутостью, и понимала, что Андрей тоже не может этого не чувствовать, и радовалась любой передышке, позволяющей им обоим не испытывать этих тягостных чувств.
Они не обманывали друг друга никогда и ни в чем, даже в мелочах. Они не старались этого делать, просто у них не было необходимости в обмане. Правда между ними была легка и естественна, поэтому контраст неправды, которая пронизывала теперь каждый их день, да что там день, каждую минуту их жизни, был для Ольги мучителен.
Лесные деревья попросила посадить под окнами тетя Мария, когда купила для своих сестер и их детей этот дом. Это было связано не с детскими ее воспоминаниями – она родилась во Франции и в Россию впервые приехала лишь несколько лет назад, – а с рассказами о Тавельцеве ее отца. Воспоминания об отце, как Ольга поняла, являлись для тети Марии чем-то священным. И Татьяна Дмитриевна относилась ко всему, что было связано с ее отцом, таким же точно образом.
Было, наверное, в личности доктора Луговского что-то, не позволявшее относиться к нему иначе. Ольга всегда собиралась расспросить об этом маму, но теперь это намерение стало неважным. Как и все другие намерения ее прежней жизни.
В лес поехали все же не на двух, а только на Андреевой машине. У нее посадка была выше, и если разложить задние сиденья, то в багажник помещались довольно длинные деревца.
– Какие деревья ты хочешь? – спросил Андрей, когда выехали из Тавельцева и направились к недалекому лесу.
– Не знаю. – Ольга смотрела в окно, затянутое унылой серой хмарью. – Какие в лесу бывают? Береза, клен… Не знаю.
Она хотела сказать, что ей все равно, но вовремя спохватилась, что говорить этого не надо. Ей теперь все время приходилось вот так вот следить за своими словами, интонациями, действиями.
– Клен я, пожалуй, без листьев и не узнаю сейчас. – Голос Андрея звучал ровно; он смотрел на дорогу. – Березу узнаю, дуб, возможно.
– Их и посадим. Это будет красиво.
Иногда Ольга чувствовала в своих словах такую натянутость, ну просто до неправильности, как будто она говорит на иностранном языке или переводит с иностранного. Впрочем, говорить по-французски и
