– Да что – остальное? – воскликнула Ольга. – Мы ведь даже не знаем, что произошло!
– Ничего особенного не произошло. Ее стриптизер вернулся утром с рабочего места пьяный и потребовал, чтобы она завтра же отправилась с ним в загс, потому что ему, оказывается, необходима московская прописка. Она начала было говорить, что они свободные люди, что законный брак пошлость, в общем, что-то в обычном своем духе. С присущей ей младенческой лихостью. Тут он и высказался – чтобы она не выпендривалась, и далее про рожу и жопу.
– Но это же ужасно, мама! – снова воскликнула Ольга. – Представь, что она пережила, когда такое услышала!
– Пережила то, что и должна была пережить, – пожала плечами Татьяна Дмитриевна. – Она не понимала, что связалась с быдлом?
– Конечно, не понимала! Мама, да она же среди нас выросла, среди наших друзей, знакомых, среди их детей! Среди порядочных людей. Откуда ей было знать, что существует быдло?
– Но оно существует. И его нельзя к себе подпускать. К сожалению, советы такого рода не воспринимаются отвлеченно. Только когда ложатся на собственный опыт.
– А я и не давала ей никаких советов… – медленно проговорила Ольга. – Никакого рода.
– Вот теперь и дашь, к месту и ко времени. Успокойся, – тем же мимолетным тоном, каким говорила, что Ольге тоже не помешает баня, сказала мама. – Ничего непоправимого не случилось.
– Это я виновата, – так же медленно произнесла Ольга. – В том, что с Нинкой… вот так.
– Брось, Оля, брось. Нинка приобрела бесценный опыт, и приобрела, по сути, в тепличных условиях. Она в семье, ее любят, жизнь ее не сломана. В конце концов, ей восемнадцать лет. В ее возрасте и не такая боль изживается быстро.
«В ее – да. А в моем?» – подумала Ольга.
И одновременно с этой мыслью почувствовала, что ее боль не вернулась во всей своей силе, а лишь коснулась ее сердца – да, все так же мучительно коснулась, но кратко.
Вина перед дочерью билась в ее сердце сильнее, чем собственная боль. И вину свою Ольга сознавала ясно, что бы ни говорила об этом мама.
Вина эта стояла на заднем плане ее сознания, пока она занималась насущными делами: топила баню, парилась в ней вместе с притихшей, заторможенной какой-то Нинкой, ужинала, вернее, делала вид, что ужинает, чтобы уговорить дочку поесть, пила чай… Но когда Нинка улеглась наконец в постель и уснула – точно уснула, хотя и вздрагивала во сне, Ольга проверила, – то эта вина вышла на передний план и притянула к себе все мысли.
«Я же прекрасно видела, что он такое, этот ее возлюбленный! – ворочаясь в кровати без сна, думала Ольга. – В самом деле быдло, больше ничего. С первого дня я это поняла, да что там с первого дня – с первого часа. И все Нинкины глупости видела, все ее наивности в отношениях с ним. Как мама это назвала – младенческая лихость? Да, именно, лучше и не скажешь. И видела я это, и думала, что надо бы ей подсказать, предупредить ее, объяснить… И не подсказала, и не предупредила, и не объяснила».
Наверное, мама была права и в том, что Ольгины советы все равно не помогли бы Нинке. Скорее всего, та лишь в очередной раз фыркнула бы что-нибудь такое же независимое, как и по-детски наивное. Но ведь Ольга не давала ей советов совсем не потому, что понимала их тщетность!
Она просто не хотела той душевной работы, которая потребовалась бы, если бы она решила вмешаться в отношения дочери с этим чужим и чуждым им всем человеком. Она не находила в себе сил для такой работы, да и не пыталась их искать, потому что занята была только собой – своей любовью, своим отчаянием, своей неопределенностью. Это стало для нее важнее того, что всегда составляло ее жизнь, – важнее мужа, работы и, как оказалось, важнее собственного ребенка.
И кого же теперь было винить в том, что ребенок остался один на один с наглым хамом? Не ребенка этого глупого, конечно, а себя. Только себя.
Вот это чувство – вины, злости на себя – не касалось уже ее сердца одним лишь кратким прикосновением, а билось в нем постоянно, ровно и остро.
«Мало ли что ей в голову могло бы прийти? – с содроганием подумала Ольга. – Что она с собой сотворить надумала бы со всей своей детской дури? Секунда, шаг – и все, и потеряла бы я ее. Все бы я потеряла».
И это тоже было правдой. Она в самом деле чуть не потеряла все, что было сутью ее жизни. При мысли об этом Ольге становилось физически дурно.
Она встала, набросила халат. Ей было душно, лицо горело, а тело пронизывала при этом холодная дрожь и в горле стоял колючий, острый ком. Она спустилась вниз, тихо, чтобы не скрипнула, открыла входную дверь и вышла на веранду.
Фонарь раскачивался у нее над головой, скрежетал от сильного ветра. Его свет казался совсем слабым в кромешной тьме, которая начиналась сразу же за узким световым кругом. Эта сплошная тьма наполняла сад и мир, она была сродни горю и смерти, и если бы погас вот этот слабый фонарь, если бы погас свет в доме, то она тут же заполнила бы и дом, скрыла бы его навсегда, навеки, безвозвратно.
Ольга стояла на ступеньках, ветер развевал ее мокрые волосы, жар сотрясал ее тело, но душа ее была спокойна от того, что вся была охвачена правдой, той правдой, которая не облегчает жизнь, но, единственная, делает ее возможной.
Часть вторая
Глава 1
«Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе на третье в ночь».
Татьяна Дмитриевна вспомнила, каким восторгом наполнили ее эти стихи, когда она услышала их впервые. Ей было тогда пять лет, они жили в Ницце, была зима, стоял холод. Конечно, это был не такой холод, как сейчас, вот этой зимой в Москве, но маленькая Таня мерзла все время, и мама мерзла тоже, особенно в доме, потому что в южных французских домах зимой было холодно всегда.
От холода Таня хныкала перед сном, и, чтобы ее успокоить, мама стала читать «Евгения Онегина» – вот эту главу про поздно выпавший снег, и про гуся, который скользит по льду на красных лапках, и про мальчишек – радостный народ… А Таня слушала с открытым ртом, и жизнь, про которую сто лет назад написал поэт из неведомой страны, казалась ей волшебной, сказочной жизнью.
Нынешняя зима в Москве тоже наступила поздно, зато выдалась не суровой даже, а просто лютой. Татьяна Дмитриевна волновалась: как там выживает без нее тавельцевский дом? Морозы стояли такие, что даже в городе повсюду раздавался треск – деревья выстреливали замерзающими соками.
Но жить сейчас в Тавельцеве она не могла. Не из-за морозов, а потому, что Оля лежала в больнице с воспалением легких и ее надо было выхаживать, то есть готовить для нее еду, которая, в отличие от больничной, давала бы силы для выздоровления.
Иногда, если не был занят на работе, еду отвозил в больницу Андрей, но чаще это делала Нинка. Она взялась за это с таким пылом, как будто простая, понятная, внешняя забота о маме могла вылечить ее саму от заботы непонятной, внутренней, непростой.
Да и не как будто – так оно в действительности и было. Татьяна Дмитриевна по себе знала, что только так оно и бывает.
Сегодня Нинка прибежала из университета рано, куриный бульон не успел еще свариться. И теперь она сидела в кухне, не снимая сапог, и ждала, когда бабушка выключит газ под кастрюлькой. На ее лице было написано нетерпение, и от нетерпения же она постукивала каблуком по полу.
– Не ерзай, – сказала Татьяна Дмитриевна. – И не топай. От этого бульон скорее не сварится. И вообще, тебе полезно подождать, – добавила она. – Терпение воспитается.
– Подумаешь! – фыркнула Нинка. Но вдруг ее лицо приобрело то выражение серьезности и печали, которое никогда прежде не было ей свойственно. – А зачем оно мне нужно, ба? – спросила она.
– Оно всем нужно, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – Не именно тебе, а всем. Ты просто не исключение из общего правила.
– Ну пусть всем, неважно. – Печаль морщила Нинкин лоб, стояла в ее глазах, наполняя их доверху, как маленькие темные водоемы. – Главное – зачем?
– Затем, что без терпения ты никогда ничего не добьешься. Думаешь, жизнь все тебе будет преподносить в виде подарков, притом мгновенных?
– Я думаю, жизнь ничего не будет мне преподносить. Ни в каком виде. – В Нинкином голосе прозвучала
