Она вздрогнула, представив, что разрушила бы все, что было ей дорого в жизни, что и составляло ее жизнь, а через год оказалось бы, что она осталась один на один с совершенно чужим мужчиной, который не вызывает у нее не только любви, но даже обычного человеческого интереса, потому что в нем нет ничего, что могло бы у нее такой интерес вызывать, и только безумие страсти, да-да, именно так, глупо и пошло, – только состояние слепой физической страсти не позволяло ей с самого начала это заметить.
Сейчас она не чувствовала ничего, кроме опустошения; прошедший год был словно выбит из ее жизни. И если бы она провела этот год с Сергеем, то чувствовала бы теперь то же самое.
«Тогда я не понимала, зачем расстаюсь с ним. Мне казалось, я делаю что-то ужасное, я мучилась, болела. Мне казалось, я отказываюсь от любви. Но, значит, это и не было любовью, не может быть, чтобы любовь была такой короткой, такой… куцей. Бог меня уберег, не иначе».
Охранник уже шел к ней, сурово насупясь. Ольга отпустила прутья ограды, в которые, оказывается, вцепилась, и, успокаивающе кивнув охраннику, пошла дальше по Большой Бронной к Патриаршим.
Она шла по любимым своим, с рождения и даже, может быть, до рождения знакомым улицам, и сердце ее было переполнено счастьем таким родным и одновременно новым, какого она не знала прежде.
Глава 6
Избавление от морока было таким полным и всеобъемлющим, что, конечно, коснулось и ее работы. Только сейчас Ольга осознала, что все время своей изматывающей любви – вернее, того, что казалось ей любовью, – работала в институте как робот, выполняя привычные действия без какой-либо душевной отдачи и стараясь свести эти действия к минимуму.
А теперь она погрузилась в работу с удовольствием, даже с самозабвением. В молодости, только начиная преподавать, Ольга была захвачена этим так, что ее даже бессонница мучила, потому что мысли о работе, обо всех институтских делах никак не хотели проваливаться в подушку. Но она не могла и предположить, что через столько лет такая вот самозабвенность вернется снова!
– Ты знаешь, я поняла, что совершенно зря не читаю лекций. То есть читаю, но как-то по инерции. Ведь мой спецкурс уже не новый, я к нему привыкла. А тут я вдруг подумала, что хорошо бы подготовить совсем новые лекции, курса для четвертого, на семестр или даже на два… И знаешь про что? Ты не слушаешь? – наконец заметила Ольга.
Они сидели за вечерним чаем. Это было их с Андреем любимое время: заканчивались дела, и можно было просто наслаждаться спокойствием общего вечера, общностью жизни, которая в эти часы чувствовалась как-то особенно остро.
И Андрей всегда любил это время так же, как она. Но сегодня он сидел с отрешенным видом, смотрел в стенку над Ольгиной головой, и чай в его стакане остывал нетронутый.
– Слышишь, Андрюша? – повторила она.
– Да.
– Ну вот, я подумала, что это могли бы быть лекции о французской повседневной жизни. Не только о современной. Это же так интересно! И никто у нас об этом в общем-то ничего не знает. А я могла бы и тетю Марию расспросить, и маму. Помнишь, она рассказывала про горячие кирпичи, которые во Франции в постель клали?
– Да-да…
– Да что с тобой! – воскликнула Ольга. – Тебе что, совсем все это… не нужно?
Эта мысль пришла неожиданно, одновременно со словами, которыми она ее назвала, но вдруг показалась такой точной, что Ольга похолодела.
Ему действительно не нужно было то, о чем она рассказывала. Не то чтобы неинтересно, а вот именно не нужно. Но почему?
– Ну что ты начинаешь? – Андрей вздохнул так тяжело, словно поднял тяжкий груз, и поморщился. – При чем здесь нужно, не нужно? Я же слушаю.
«Мало тебе этого, что ли?» – эти слова Ольга расслышала так отчетливо, как будто он произнес их вслух. «Я же слушаю, хотя мне все это в самом деле не нужно, трачу на это время, и меня это раздражает» – вот что слышалось в его голосе.
– Андрюша, что у тебя случилось? – спросила она. – На фирме что-то? Или все-таки на факультете?
В вузовской жизни, как и в жизни, например, театральной, всегда существовали интриги, и, хотя ни Ольга, ни Андрей не были к ним склонны, узнать их обоим пришлось немало.
Он посмотрел на нее как-то странно и быстро, тут же отвел взгляд и вяло проговорил:
– Ну… В общем, да. Говорят, что будет организована какая-то новая партия. И меня вроде бы хотят привлечь к ее созданию. То есть к созданию ее имиджа. А я, естественно, не хочу. Я же принципиально беспартийный.
– Что значит – хотят привлечь, если ты не хочешь? – пожала плечами Ольга. – Не соглашайся, и все.
– Все у тебя просто, – усмехнулся он. – Или черное, или белое. Или хорошо, или плохо.
В его голосе отчетливо прозвучала неприязнь. Это удивило Ольгу, а еще больше – обидело.
– «Пусть будут слова твои «да – да, нет – нет», все остальное от лукавого», – тоже усмехнувшись, процитировала она.
– Подростковая максима! Для первичных библейских времен это, может, и подходило, но для дальнейшего развития цивилизации – уже маловато. В конце концов, взрослый человек должен понимать, что жизнь – штука сложная.
– Я это понимаю, Андрей, – про сложную штуку. Но все равно, по-моему, есть вещи, которые оцениваются только так: «да – да, нет – нет».
– Это у тебя наследственное! – рассердился Андрей. – Теща точно такая же. Или – или, нюансов вы не понимаете. И всегда вы точно знаете: это хорошо, а то, наоборот, плохо. Так не бывает, Оля, пойми! И нельзя вот так вот походя оценивать других людей!
– Но я же никого не оцениваю… – растерянно проговорила Ольга. – А вот, я вспомнила, – оживилась она. – И ты, наверное, помнишь. Что Волик, Анелин сын, нам однажды рассказывал – помнишь?
Владимир, по-домашнему Волик, сын маминой подруги Анели, был театральным режиссером. Ольга и Андрей виделись с ним нечасто, только в дни его премьер, но общение помнилось долго, потому что человеком он был незаурядным.
– Что именно ты предлагаешь мне помнить? Волик постоянно что-нибудь рассказывает, – пожал плечами Андрей.
– Нет, вот именно про это – про однозначность оценок. Он, помнишь, говорил, как ему приходится объяснять актерам, что не надо ради многозначности образа искать у подлеца положительные черты. Что нам до того, что у убийцы было трудное детство или что он тонко чувствует музыку? Убийство есть убийство, и никаких нюансов в его оценке быть не должно.
Ольга вспомнила еще, как Волик говорил, что прямо на спину каждому подлецу на сцене надо бы прикреплять табличку с надписью «подлец». Но сказать об этом Андрею она не успела.
– Античный театр какой-то, – поморщился тот. – Между прочим, после всех этих однозначных Еврипидовых злодеев и богов из машины были еще Шекспир и Чехов.
Ольга хотела напомнить, что как раз у Шекспира, а особенно у Чехова не было сомнений в том, как относиться к подлости, это-то они и предлагали понять зрителям. Но напомнить об этом она не успела – Андрей встал из-за стола.
– Пойду спать, – сказал он. – Поздновато для отвлеченных бесед, ты не находишь?
Ольга этого не находила, а главное, подобные разговоры никогда не казались ей отвлеченными. Все это было насущно, они с Андреем этим жили, и… И что же это вдруг с ним случилось?
Андрей ушел. Она посидела еще немного над холодным чаем, потом тоже встала, пошла в ванную.
Когда она открыла дверь спальни, он уже спал; слышалось его ровное дыхание. Она легла рядом, осторожно дотронулась до его лба – почему-то подумала, что у него, может быть, температура. Но лоб был холодный. От ее прикосновения Андрей вздохнул и повернулся на другой бок.
«Все-таки возраст, возраст, – вздохнув ему в ответ, подумала Ольга. – Нервный у нас возраст, в каком- то смысле тоже переходный. И куда? Страшно ведь туда переходить!»
Она почувствовала жалость к Андрею. Все-таки мужчины гораздо уязвимее женщин, точнее, гораздо меньше, чем женщины, готовы к мелким и неприятным житейским переменам; это она всегда знала. А что
