подстригли машинкой, ну, знаешь, какой лошадей стригут, после нее остаются такие коротенькие волосы торчком, и вот кто-то из них увидел меня и говорит: «Гляди-ка, вылитый стриженый петух». С тех пор и пошло… Я ведь всю жизнь провел рядом с петухами.
— Мой дед очень уважал вас как петушатника.
— Руфино был один из лучших. Правда, хитрый, стервец. Проигрывать не любил.
— Он говорил, играть надо тогда, когда у тебя преимущество.
— Потому-то он никогда и не бился с моими петухами. Я знал, что он смазывает своих птиц перед боем. Наносил себе на шею толстый слой вазелина и, пока петухов купали и взвешивали, то и дело хватался рукой за загривок, как будто у него шея болит, а потом, когда брал в руки петуха, прямо-таки его намыливал… Такой был хитрюга.
Конде снова улыбнулся. Он любил слушать подобные истории о своем деде. Они переносили его в утраченный мир, в жизнь, которая на свободной территории его памяти очень походила на счастье.
— А Хемингуэй разбирался в петухах?
— Ясное дело… Я же его и обучил, — заверил Торибио и попытался поудобнее устроить в кресле свой скелет. — Сам посуди, разбирался ли он, если перед своим отъездом с Кубы, перед тем как застрелиться, он говорил мне, что, когда закончит книгу про тореро, начнет писать другую, про петушатников. Я должен был быть ее главным героем, он собирался рассказать в ней о моих лучших птицах.
— Это была бы хорошая книга.
— Хорошая, что и говорить, — подтвердил старик.
— А он был азартный? Играл по крупной?
— Еще бы, он прирожденный был игрок. Ставил на качках, на петушиных боях… И ведь везло сукину сыну — почти всегда выигрывал. А как выиграет, напьется и иной раз спустит либо раздарит все выигранные деньги. Они для него ничего не значили, главным для него были сами бои. Он просто бредил ими и восхищался отвагой бойцовых петухов. Любил наблюдать за тем, как петух, лишившись глаз после двух метких ударов шпорой, продолжает биться, не видя соперника. Это зрелище сводило его с ума.
— Странный он был тип, верно?
— Сукин сын, я же сразу тебе сказал. По мне, так внутри у него сидел какой-то демон. Потому он и пил столько… Чтобы утихомирить своего демона.
— Да, наверное… А вы жили в усадьбе?
— Нет, никто из его работников в усадьбе не жил. Даже Рауль, который постоянно при нем находился и был как бы тенью Папы. А потом, ведь все, за исключением Рауля и меня, были местными, из Сан- Франсиско. Рауль, к примеру, жил совсем рядом, чуть ли не напротив усадьбы.
— А по ночам Хемингуэй оставался в доме один?
— Ну, не совсем один, с женой. И у него почти всегда были гости. Правда, уже в конце, когда Папа состарился, он иногда просил Каликсто остаться посторожить ночью у нижнего входа или в бунгало, где у него был гараж.
— Вот как? А я думал, он сам перед сном обходил усадьбу.
— Ну, это случалось, когда он не слишком напивался. И все же Мисс Мэри чувствовала себя спокойнее, когда был сторож…
Что-то не укладывалось в выстроенную Конде схему: все было гораздо проще без этого ночного дежурного, о котором ему никто не сказал, даже всезнайка Тенорио. Но возможно, на сей раз память подвела Торибио. Поэтому Конде продолжал допытываться:
— Так кто все-таки был у Хемингуэя ночным сторожем в последние годы?
Торибио немного приподнял веки и попытался сфокусировать взгляд на фигуре своего собеседника. По-видимому, это далось ему с превеликим трудом.
— Ты полицейский, что ли?
— Нет-нет, я не из полиции. Я, в общем-то, писатель…
— Твою мать, уж больно ты смахиваешь на легавого. Я их на дух не принимаю. Не выношу, и все тут.
— Я тоже, — с легкостью заверил Конде, не слишком погрешив против истины.
— Ну ладно… Понимаешь, я однажды целых три дня провел за решеткой по вине одного легавого: тот застукал меня на подпольных боях. Вот сука… Как будто важные шишки из правительства не устраивают петушиные бои… Так о чем ты меня спрашивал?
— О стороже. Кто у него был сторожем в последние годы?
— Ну, в самом-самом конце, перед тем как они уехали и Папа застрелился, там был некий Иснага, здоровенный такой негр, он приходился двоюродным братом Раулю. А сперва-то сторожил Каликсто, он вообще был на все руки, пока в один прекрасный день не ушел…
— В целом ведь люди подолгу работали в усадьбе?
— Еще бы им не работать, если Папа так здорово платил, даже очень здорово. От него никто не хотел уходить. Как-то мы подсчитали, что он один содержал около тридцати человек…
— А почему ушел Каликсто?
— Почему — не знаю. Знаю, как это произошло. Однажды под вечер они с Папой поднялись на верхний этаж Башни и проговорили там невесть сколько времени. Видать, не хотели, чтобы кто-нибудь их подслушал. А вскоре после этого Каликсто уехал. Вообще уехал из Сан-Франсиско. Что-то, видно, серьезное приключилось между ними, не иначе, ведь они знали друг друга очень давно и познакомились еще до того, как Каликсто ухлопал одного парня и его посадили.
Конде ощутил знакомую дрожь, какой не испытывал с тех пор, как ушел из полиции. Стало быть, верно, что полицейский никогда не бывает бывшим? — задумался он, хотя знал ответ: ни полицейский, ни закоренелый мерзавец, ни извращенец, ни убийца не обладают правом на приставку «экс».
— Что это за история с убийством?
Старец медленно проглотил слюну и потер руки. Ни с того ни с сего у Конде возникло ощущение, что кто-то в глубине квартиры слушает их разговор.
— Я не больно-то много об этом знаю. Каликсто вообще был довольно замкнутый тип, да и характер у него… Знаю только, что у него произошла ссора в каком-то баре и он убил человека. Отсидел чуть ли не пятнадцать лет, а когда вышел, Папа дал ему работу, потому что знал его еще до тюрьмы.
— И куда потом делся Каликсто?
— Я его больше не встречал. Не знаю, как Руперто. Он был у Хемингуэя капитаном его катера и чаще бывал в Гаване. Помнится, однажды он что-то такое болтал насчет Каликсто, или мне так кажется…
— Каликсто, скорее всего, уже умер.
— Наверняка, он же был старше меня. Так что…
Торибио умолк, и Конде не спешил задавать очередной вопрос. Старику было явно не по душе поминать стольких покойников. Наконец Марио взглянул в его глаза, погруженные в глубокое раздумье, и решил перейти в атаку:
— Торибио, не слышали ли вы случайно, чтобы кто-нибудь в «Вихии» упоминал про некоего типа из ФБР?
Старик заморгал:
— Кого?
— Ну, сотрудника американской полиции. Она называется Фэ-бэ-эр.
— А, ФБР… Понятно. Да нет, что-то не припоминаю такого.
— А где в усадьбе находился загон для петушиных боев?
— Чуть пониже дома, между подъездной дорогой и гаражом. Аккурат под манговым деревом…
— Такое старое дерево… Белое манго, да?
— Оно самое.
— Недалеко от фонтана?
— Примерно так.
Конде едва сдерживал ликование. Выстрелив наугад, он неожиданно попал точно в цель.
— А почему вы называете Хемингуэя Папой? Я имею в виду, если он был такой сукин сын…
Старик осклабился, обнажив темные десны, усеянные белыми пятнышками.
— Он был такой чудной, второго такого не сыскать. Мог совершенно спокойно отлить прямо в саду
