Стихи разошлись на поговорки, строчки «утопии железный лом пошел в обмен на „мерседесы“, и прогрессивные балбесы наметили маршрут в дурдом» цитировали повсюду, вероятно потому, что у многих появилось чувство того, что практически уже приехали: дурдом — вот он.
Граждане так или иначе, но осознали, что дело идет к финалу. Коттеджи возводили и плафоны лебедями расписывали, но как-то вяло. Прибавочной свободы, данной в обмен на независимость, хватило на то, чтобы демонтировать государство, построить в пределах Московской области миллион дач. И все. А процесс глобализации, всполошились иные, как же многообещающий процесс глобализации? Без нас, что ли, идет? Без вас, родимые. Извините.
В этих условиях оформилось решение Соломона Рихтера стать главой российского правительства. Безумный ученый вообразил, что помимо него исправить положение некому — хотя, возможно, то было не безумие: попытаться идею глобализации приспособить под российский хаос. Глобализация — после размышлений — явилась Рихтеру как условие коммунистического развития. Если Гегель видел воплощение мирового духа в современной ему Пруссии, старый Рихтер усмотрел в американских штатах — коих он, впрочем, в яви никогда не лицезрел — воплощение очередного витка истории. Крутится спираль в направлении свободы, а очередной, американский виток — есть не что иное, как реинкарнация социализма. Рихтер объяснил домашним, что коль скоро социализм (т. е. переходная фаза от капитализма к коммунизму) содержит черты как коммунизма, так и капитализма, то исследователь должен признать, что именно Америка эти черты в себе соединяет. По-капиталистически получают прибыль, по-коммунистически наделяют свободой. Ergo: в Америке сейчас социализм, хотя об этом американцы не догадываются, — и это единственный путь к коммунизму. Как обычно, Запад сам не понимает своих возможностей. Задача России — тоже привычная — его вовремя вразумить. Собственно говоря, все следует просто поставить с головы на ноги — восстановить коммунизм в стране и опереться на Америку. Американцы думают, что они победили коммунизм, — мы им сейчас докажем, что они проиграли, и с их помощью построим светлое общество, что может быть логичнее? Пусть некоторые думают, что мы угробили страну, пусть иные полагают, что мы строим капитализм, — ни то, ни другое не верно: на самом деле мы нашли выход к свободе, предсказанной Марксом. Рихтер обложился сводами законов и декларациями прав, делал выписки. Рихтер репетировал свою речь в парламенте и, усадив перед собой Татьяну Ивановну, объяснял ей, что скоро она будет бесповоротно свободна. Он негодовал на ее инертность, сетовал на одиночество пророка в своем отечестве. Бродя по квартире, стуча палкой, Соломон Моисеевич готовился к судьбоносному шагу.
— Вы, Соломон, серьезно? — спрашивал Татарников, чувствуя свою вину: в конце концов, это он смутил покой ученого.
— Вы сами убедитесь в моей правоте, — вещал Рихтер, — вот полюбуйтесь! — и открывал он заложенное место в известном Манифесте Коммунистической партии, предъявлял Татарникову: — Извольте: «свободное развитие каждого — есть условие свободного развития всех»! Пожалуйста! Движемся согласно марксистской программе! Только этого еще никто не понял: за деревьями леса не видят!
И впрямь: новая империя декларировала целью своего развития свободу, Империя ревностно охраняла закон, Империя показательно защищала права своих граждан. И прочим людям — коих в мире большинство — Империя предлагала необходимый минимум прав, т. е. желанную прибавочную свободу. Можно было даже сказать, что свободное развитие всех (обретение гражданами окраин необходимой прибавочной свободы) было условием сохранения статуса свободы внутри Метрополии. Кое-кто роптал: мол, свобода, распределяемая внутри Метрополии, была качественно иной, чем прибавочная свобода, используемая для товарооборота на окраинах, — но выбирать не приходилось. Тем более, что лучшего у них, жителей окраин, все равно не было. Нет, кричали отдельные националисты, одинокие и жалкие, нет — у нас была независимость! Смешно: если у них и забирали их жалкую независимость — то много ли такая независимость стоила? Как говаривал Наполеон, обращаясь к баварским князькам, чьи земли аннексировал: в конце концов, ваша свобода все равно была мнимой. А для удобства рыночного оборота — продукт свободы, как и любой другой, должен быть приведен к одному стандарту.
Нельзя, чтобы один огурец был больше другого, чтобы яблоки были разной формы. Так и свобода: должна быть удобна в обращении. Гражданские права — это гражданские права, и не надо здесь никакой самодеятельности, независимости и прочих любительских выкрутасов. Выборы, печать, ваучеры — вам мало? Ну, вот еще самовыражение возьмите — квадратики нарисуйте. Теперь — нормально?
Гражданские права (прибавочная свобода) циркулировали на мировом рынке — в то время как основной запас свободы оберегался тщательно. Бумажки гражданских прав, расходуемые в Багдаде или Волоколамске, Белграде или Праге, могли в одночасье обесцениться: случится годовой переучет, прекратит существование Организация Объединенных Наций, перейдет в иной статус Европейский Совет — и надо печатать бумажки новые, с другими водяными знаками. Подлинная золотая свобода лежит в сейфах, в тяжелых золотых слитках, она не подвержена инфляции. Мудрость привилегированного общества состоит в том, чтобы золотой запас свободы на плебеев не тратить — свобода припрятана в надежном месте в надежной стране и, как и положено золотому запасу, является своего рода обеспечением бумажных прав. Считается, что обладатель бумажек может явиться в банк и, предъявив свои гражданские права, получить соответствующий эквивалент золотой свободы — например, акции «Бритиш Петролеум». Увы, на практике дело обстоит иначе — бумажные права приходят в негодность, их требуется переоформлять, и на это уходит жизнь.
История гражданской войны в Испании, выписанных Республике бумажек и отсутствие обеспечения таковых — вот простая иллюстрация вышесказанного.
В пятидесятом году, когда резолюция ООН 1946 года, осуждавшая Франко, была отменена — и каудильо вышел кругом прав, Индалесио Прието ушел с поста председателя социалистической партии Испании. Уходя, сказал: «Я потерпел полное поражение. Я заставил свою партию поверить демократическим державам, которые не заслуживают этого доверия, как они только что продемонстрировали. По моей вине моя партия стала жертвой иллюзии, которой я был ослеплен». Прието сказал только одно: бумажки гражданских свобод обесценили, а к золотому запасу свободы нас никто не подпускал.
