Кузин невольно оглянулся. Никого сзади не было.
— Охрана, — подтвердил Луговой. — Я, как вам известно, человек государственный, охрана мне по штату положена. Люди они малообразованные, но, безусловно, решительные. Не вам чета.
— Я свою решительность, Иван Михайлович, вам докажу, — сказал Кузин резко.
— Торопитесь! Вот охрана медлить не станет, увидите. Мигом вам яйца оторвут, извините за физиологическую подробность. Так что поспешите, Борис Кириллович. Как говорится в популярном произведении: то, что делаешь, делай быстрее. Если вы должны убить меня и освободить Родину — не медлите, ради Бога. А то ведь Родина и другого освободителя найдет. Она у нас дама капризная, ей одного рыцаря мало. Тянуть не советую: решили освободить принцессу — действуйте, — и Луговой хохотнул, отрывисто, как лисы тявкают; Луговой рассуждал, а Кузин топтался перед ним с топором в руке. — Я по причине возраста и физического увечья, сопротивления оказать не в состоянии. Руку потерял на фронте, защищая Россию. Если теперь для ее же блага надо, чтобы мне проломил голову либеральный интеллигент, — извольте, я готов. Приступайте. Ну же!
Луговой стоял, не шевелясь, глядел, не моргая, в глаза Кузину, а тот, несколько изменив замах, чтобы ловчее ударить сбоку, снова отвел руку с топором. Кузину самому показался этот жест театральным. Некоторое время было слышно только прерывистое дыхание профессора. Он сам слышал свое дыхание точно некий посторонний шум, и словно зритель, наблюдающий представление, подивился, до чего взволнован человек с топором. Никудышный актер, освищут его. И правильно сделают, что освищут. Я смешон, подумал Кузин, я смешон ему, он уверен, что я не смогу его ударить. Он слышит, как я тяжело дышу, и понимает, до чего я взволнован. Бессердечный старик он уверен, что всегда будет сильнее меня. Сейчас я ударю его, думал он, я должен его ударить, и сцена, пожалуй, переменится. Какой в точности эффект произойдет от удара топором по голове, он, разумеется, не знал. Он никогда прежде не бил людей топором по голове и вообразить последствий не мог, не знал, как прорубается череп и как расходится теменной шов, как из прорехи в голове валится серая каша мозгов, но из читанных в юности книг выплывали пугающие картины. Сейчас я сделаю это, сказал он себе. Пот тек по топорищу, пот вытекал между его крепких пальцев, и топорище скользило в ладони. Он сжимал топорище крепче и все отводил и отводил руку назад. С размаху ударить, рубануть наотмашь. Кузин был добрый человек, причинить боль сознательно не умел. Пауза длилась, Кузин все стоял с занесенным оружием, а Луговой перед ним — с улыбкой.
— Вы, кстати, должны продумать свой уход, Борис Кириллович, — сказал Луговой спокойно; он не отводил взгляда от глаз Кузина. — Проблема серьезней, чем вам кажется. Вы, полагаю, не собираетесь идти в милицию каяться, и проводить остаток дней в колонии строгого режима не расположены. Сколько вам лет, кстати говоря?
Как ни взволнован был Борис Кириллович, он усмехнулся, не удержался.
— Время тянете? — спросил он. — Заговорить меня хотите? Не выйдет.
— Шестой десяток, полагаю? — продолжал Луговой. — Деятельных лет осталось от силы десять- двенадцать, не так ли? Будьте уверены, за государственного мужа вам такой срок навесят и в такой зоне, что и вообразить вам, Борис Кириллович, трудно. Вы об этом даже и в книжках не читали, и по телевизору вам такое не показывали. Вас, полагаю, никогда прежде не насиловали уголовники, вас не совали головой в парашу? А именно это вам придется многократно и ежедневно переживать. Вряд ли человек с вашей нежной душевной конституцией такое выдержит. Следовательно, выход один — удариться в бега. Бегать умеете?
Он заговаривает меня, думал Кузин, он специально так много говорит, чтобы я растерялся и упустил момент. Или правда охрану ждет. Надо остановить его, да, надо бить, да, надо ударить его прямо сейчас. Сейчас я его стукну.
— Вы продумайте хорошенько, как уходить. И смотрите, это опять-таки практический совет, не наследите. Вы мне сейчас голову разрубите — и тут такая грязь будет, столько крови натечет — поневоле запачкаетесь. Не угадаешь, под каким углом и куда брызнет. Да еще мозги, такая липкая субстанция. В крови запачкаетесь, в мозгах перемажетесь, из дому вас консьерж не выпустит, а если выпустит, так прохожие на улице остановят. Вы будете, как в фильмах ужасов, оставлять на тротуаре кровавые следы. Вы же интеллигент, прогрессист, западник, а никак не вампир — к чему вам такие спецэффекты, а? Подумали вы об этом, Борис Кириллович? Я бы на вашем месте потом — если время позволит — принял бы ванну. Можете воспользоваться эвкалиптовым мылом — прекрасная вещь, привожу с Лазурного берега; мыло найдете в бамбуковом шкапчике. Освежитесь — и потом можете переодеться в мое, загляните в гардеробную, там довольно сносный выбор костюмов; предпочитаю «Армани»; подойдет ли вам мой размер, не уверен, вы мужчина представительный. В любом случае, для экзекуции, думаю, лучше перейти в ванную комнату: с точки зрения последующей уборки — практичнее.
— Прекратите паясничать, — сказал на это Кузин.
— Да что вы, Борис Кириллович, я и не думал даже. Решил вам облегчить задачу — и только. Несколько практических советов, вот и все. Одежду свою кровавую здесь не бросайте — вас по одежде быстрее отыщут. Конечно, — сокрушенно заметил Луговой, — отыщут все равно. Но день-два можете выгадать. Эмиграция? Бегство? Решение ответственное. Все шаги продумали?
— Замолчите.
— Да ради бога. Бейте, чего тянете. Бейте — я и замолчу. Давайте, давайте.
Он еще будет командовать, когда мне его ударить. Он и здесь останется моим начальником. Борис Кириллович вспомнил истории об отчаянных красных комиссарах, командовавших собственным расстрелом. Некстати всплыла в памяти и книга, популярная в его юности книга «Овод», в которой герой на собственной казни командовал взводом и приказывал солдатам: «Пли!»
— Если уходить, то через Украину, — заметил Луговой, — ни в коем случае не берите билет в Париж или Берлин, вас с рейса снимут. Я вам ответственно говорю. Первым делом они перекроют для вас отход на Запад — это естественно. И носу не показывайте в Шереметьево. Аэропорты для вас — верная смерть. На автобусе до Калужской области, через Малоярославец (помните кампанию двенадцатого года?), а оттуда — пересадками, на попутках — к хохлам. Бывали на Украине?
— Да, — машинально ответил Кузин.
— Теперь Украина уже не та. Прошляпили Украину. Отдали — в обмен на демократию, разменяли, как три рубля. Была Украина — и на тебе, вся вышла. Хохлов жалко, неплохие, в сущности, люди. Однако это к делу не относится. Для вас состояние дел на Украине скорее выгодно. Легче скрыться. Сначала — в Житомир, оттуда к польской границе, а оттуда уже на Берлин. Впрочем, может быть, у вас визы нет. Вот ведь незадача.
— Визы нет, — машинально сказал Борис Кириллович, но тут же поправился, — но дело не в этом. Ни к чему мне виза. И вам визы теперь тоже не помогут.
— Это верно, — согласился Луговой.
Он замолчал, и молчал долго, и Борис Кириллович почувствовал, что ему недостает голоса Лугового. Пока длилась театральная беседа, его собственное положение — немолодой, полный мужчина стоит посреди гостиной с занесенным для удара африканским топориком — не казалось таким нелепым. Луговой каждой фразой словно находил оправдание для этой несуразной сцены. Стоило наступить тишине, и Борис Кириллович вновь увидел себя со стороны: смешное выходило зрелище, несолидное. Бить его надо, бить — и бежать отсюда. Через Украину? Самые близкие соседи, те же славяне, но уже другие, западные славяне, они примут и поймут. Кто там сейчас премьером? Мысли скакали, и фамилия прогрессивного премьера не всплывала в памяти. Хороший какой-то человек к власти пришел, прогрессивный. К ним, туда, к освободившимся братьям — они знают, что такое свобода. Совет хорош. Да, именно так, как всегда и бежали из этой проклятой страны, к вольнице, к запорожцам. Один отсюда путь, из этой чертовой России — на Запад, через хохляцкие степи. Можно, впрочем, и срезать угол — до литовской границы. Так бежал Курбский, первый русский диссидент. До Пскова на автобусе доберусь, а там попутками, на грузовиках до литовской границы. Ни с какой машиной не ехать больше пятидесяти километров, петлять, сбивать со следа. И пойду к литовской границе, не к польской. Может, в Литве и остаться, зачем нужен Берлин? Литва свободная теперь, гордая, Литва не выдаст. Может быть, и работать получится в Литве, книгу написать. Глядишь, и кафедру в университете дадут. Расскажу студентам о броске в цивилизацию. Можно было бы неплохую историософскую книгу сочинить в Литве. И заголовок сам напрашивается. «Литва — будущее
