европеец, — с презрением сказал Луговой, — прорыв в цивилизацию! Да что ты знаешь про цивилизацию, ты, который всю жизнь на барских харчах рос, жирок нагулял в холопской? Экая холуйская порода уродилась, русские европейцы. Брюха отъели, брыла развесили, кормежки ждут от хозяина. Так и сидят по углам с высунутыми языками, так и дышат в затылок друг другу. Так и ждут, куда побежать, кого покусать, где побороться за правду и прогресс. Им свистнешь — они и помчатся. Сидят, ждут команды, глазом косят, где там посытнее, где помягче, где послаще подкормят. А чуть их прищемишь, зарплату недоплатишь — шум поднимут: предали! Тьфу! Прогрессисты сраные!
Луговой опрокинул в себя рюмку, сморщился.
— Не так пьют кальвадос порядочные люди. Сидят в хорошей компании, у камина, сигары курят. А мы тут в топорики играем, бунт пугачевский изобразить хотим. И не бунт даже — так, бытовое преступление.
Ладно, к делу, по сути вопроса. Я — предал? А вы что же, чем всю жизнь занимались — разве вы Родину не продавали? Солженицын выступает и призывает грома господни на голову России. Это его Родина, конечно, но он же умеет встать над вопросом, сверху орлиным оком посмотреть. Выступает он перед Конгрессом в Вашингтоне и всем этим людям, одуревшим от жратвы и дорогих напитков, румяным ублюдкам в галстуках, он им орет, что надо, мол, раздавить Советскую Россию, потому что Россия им — враг. И орет в голос: мол, погубить вас Россия хочет! Берегитесь! Бейте ее! Давите ее! Ай, умница какая! Вот ведь голос совести и правды! Молодой, страстный, глупый фанатик. И Ленина гвоздит: ведь как Ленин не прав был, когда под немецкую дудку плясал. И точно — не прав, просрал Версальский договор, унизился. Ну а что сам Солженицын под ту же самую немецкую дудку пляшет, да еще под американский барабан подпрыгивает, — это ведь никому в глаза и не бросалось. А уж какие антраша откалывал! Ленину и не снились такие прыжки! Ну, чистый Нижинский! И не сказал никто простой вещи, не сказал никто, что Солженицын — кретин. Нет, так сказать нельзя было. Надо было с ним, пассионарным придурком, бороться идеологически, смиренно доказывать, что предавать Родину толстобрюхим обжорам и циникам не слишком-то порядочно. Его называли литературным власовцем. А вы, Борис Кириллович, вы и ваши благородные друзья — вы кривились, когда я его обличал. Вы, Борис Кириллович, гневались. Вам, видите ли, не нравилось такое определение. А чем он отличался от генерала Власова? Чем? Не скажете? Власов, он ведь такой же герой, он тоже свободы для России хотел. Мерзавец, правда, как есть мерзавец, предатель, но ведь — герой, прогрессист! С одной стороны посмотреть — получается подлец, а с цивилизованной точки зрения взглянуть — так интересная личность выходит. Вы ведь и его любите, ну же, признайтесь? Как же его, душегуба, не любить? Как же его, мразь такую, не славить? Цели-то у него — ух, какие благородные! Прямо как у вас, Борис Кириллович, у вас — и у ваших свободомыслящих конфидентов.
И скажите мне, милейший Борис Кириллович, а что же сейчас молчит Солженицын? Ему бы самое время сейчас возмутиться. Сейчас, когда КГБ правит страной уже открыто и не стесняясь, почему он не протестует? Именно теперь, когда ненавистный Комитет окончательно взял власть в стране, он и замолчал. Разве при Сталине ГБ Россией правила? Звали Ягоду, когда надо было, а потом в расход пускали. Звали Ежова, а потом коленом его под зад. Приглашали Серова или Шелепина — а потом гнали взашей и Серова, и Шелепина. Партия правила, идеология. Все мы под этой идеологией ходили! Давили нас Маркс и Энгельс, основоположники проклятые! Но нет больше идеологии: сковырнули — с вашей интеллигентной помощью, Борис Кириллович. Нет идеологии — сгинула! А вот госбезопасность — осталась. Осталась — и правит безраздельно! Мы — везде! Мы — сила! Нас не победить! И мы не стесняемся больше, мы погоны не прячем, за третьих секретарей посольства себя не выдаем. Раньше сидел в правительстве один гэбэшник, и на него все пальцем показывали — вот, смотрите, какое чудовище завелось! А теперь восемь офицеров госбезопасности сидит в правительстве — каждая заметная должность занята чекистом, в каждом кресле по офицеру! Комитет открыто правит страной. Демократия! Президент — из КГБ, премьер-министр — из КГБ, министр обороны — из КГБ, министр внутренних дел — из КГБ и министр госбезопасности — тоже из КГБ. Администрация президента — все наши. Продолжать или хватит? И не жалуйтесь! Мы разве вам навязывались? Разве не вы сами нас выбрали? Разве не ваши ставленники — Дупель с Балабосом — нам на избирательную кампанию денег дали? А теперь мы пришли, и мы взяли власть. Теперь мы решаем: кого сделать министром, кого послом, кого директором. Это мы решаем теперь: как стране жить — какое предприятие продавать, а какое банкротить, какую отрасль развивать, а какую забыть. Вы зачем в перестройку кинулись? Вам бессмыслица социализма надоела? Верно, надоела. Деловых людей захотели позвать? Вот мы и пришли. Россией правит Комитет государственной безопасности, и это замечательный итог всей перестройки. Горбачев перестройку затевал, да не знал, болван, чем она кончится. Но кому-то знать надо. И мы знали! Мы смотрели вперед! Надоели обрюзгшие, неопрятные советские бюрократы, гнать их пора — да как такие свиньи смеют управлять страной? Так смотрите теперь на подтянутых, аккуратных офицеров. Как они по кремлевским коридорам шаг чеканят — залюбуешься! Госбезопасность правит экономикой, госбезопасность устраивает политику, госбезопасность ведает культурой — и все довольны. Кто против? Мир — не возражает. Интеллигенция — приветствует. Деловые люди — одобряют. Открытым обществом открыто правит КГБ — так и должно быть. Этого как раз Карл Поппер и хотел, не правда ли? Не философы, не идеологи, не утописты — эти демагоги в правители не годятся: вмиг тоталитаризм разведут. Демократию построят только реальные политики — офицеры госбезопасности. Это самое правильное решение потому, что на Комитет госбезопасности положиться можно: кому еще доверять управление этой рыхлой страной? КГБ — ответственный институт! Тушинскому, что ли, дело доверить? Вам, интеллигентам? Вам и три рубля доверить нельзя.
— Но во всем мире… — сказал Кузин и замолчал. Что во всем мире? Берлускони? Ширак?
— Вас, вижу, слово «госбезопасность» напугало. Какое слово нехорошее! Помилуйте, вы же разумный человек! Как же без государственной безопасности? А во всем мире что, иначе устроено? Президент Буш, он не из ГБ разве? А откуда же тогда? Он, по-вашему, кто? Абстрактный гуманист? Библиофил? Да нет же, он гэбэшник. И папа его гэбэшник, и прочие власть имущие. Это — норма, Борис Кириллович, и по-другому в мире устроено не будет. Особенно в России, где население лениво и воровато. За аборигенами смотреть надо, они себе во вред норовят украсть. Тащут, что ни попадя, и знать не знают, что с ворованным делать. Как же здесь без ГБ? Никак. И мы пришли, и мы будем править. Мы — везде. Оглянитесь — за вашей спиной тоже!
Кузин обернулся, а Луговой засмеялся тявкающим смехом.
— Шучу, Борис Кириллович! Вы и поверили! Если я скажу, что жена ваша в нашем ведомстве работает, тоже поверите? — и Луговой хохотал. Гулко отдавался его смех под сводами комнаты.
— Ирина? — Губа не послушалась, онемела губа. Звук вильнул, как на сломанной пластинке. — Ирина?
— Почем я знаю? — пожал плечами Луговой. — Ведомство большое. Иди, знай всех сотрудников. Ирин одних — тысяч пятнадцать. Да и какая вам разница, Борис Кириллович? Сегодня не работает, значит, завтра будет работать. Разве дело в этом?
— Ирина? — Сломанная пластинка описала круг, и голос взвизгнул на звуке «и».
— Да бросьте вы. Прекратите истерику. Работает — не работает. Не знаю я. Ну позвонят ей, может, раз в месяц, спросят о том о сем. Пустяки, не стоит обращать внимания. Успокойтесь. Положите топор. Уроните, еще ногу пораните.
Топор действительно дрожал в руках Кузина. И сам Кузин тоже вздрагивал. Он положил топор на стол, закрыл лицо руками.
— Прекратите дрожать, — сказал Луговой. — Смотреть на вас противно.
— Все вокруг? — спросил из-под ладоней Кузин. — Неужели все? Каждый? И Аркадий Владленович Ситный? — зачем-то спросил он про министра культуры. Для чего ему было знать про Ситного, он и сам не понимал.
— Аркаша Ситный? — Луговой выпятил сухие губы, стараясь изобразить полный рот Ситного. — Ну кому же Аркаша нужен? Какой с него прок? Выше подполковника губошлепу не дослужиться. У него и в заместителях-то выше майора никого нет, — но какого заместителя имел в виду Луговой: Леонида ли Голенищева или известного хозяйственника Шуру Потрошилова, — профессор Кузин так и не узнал.
— Не о том думаете, профессор, — продолжал Луговой, — вовсе не о том. Не о сотрудниках госбезопасности думать надо, не шарахаться от старых знакомых — а вдруг они тоже сотрудники? — пустое это занятие. Подумайте о мире в целом, о своей стране, о долге интеллигента. Ведь есть же такое понятие
